Дневники пилота пиркса. Станислав Лем «Рассказы о пилоте Пирксе

Станислав Лем

«Рассказы о пилоте Пирксе»

Испытание

– Курсант Пиркс!

Голос Ослиного Лужка заставил его очнуться. Он как раз представил себе, что в часовом кармашке старых гражданских брюк, спрятанных на дне шкафа, завалялась двухкроновая монетка. Серебряная, звенящая, забытая. Еще минуту назад он точно знал, что там ничего нет – разве что старая почтовая квитанция,– но постепенно уверил себя, что монета там могла быть, и, когда Ослиный Лужок назвал его имя, он уже в этом не сомневался. Он прямо-таки осязал ее округлость и видел, как она распирает кармашек. Можно сходить в кино, и полкроны еще останется. А если только на хронику, останется полторы; крону он отложил бы, а на остальное сыграл бы на автоматах. А вдруг автомат заест, и он начнет без конца сыпать монеты прямо в протянутую ладонь – только успевай рассовывать по карманам и опять подставлять руку… случилось же такое со Смигой! Он уже сгибался под тяжестью неожиданно привалившего к нему богатства, когда его вызвал Ослиный Лужок.

Преподаватель, заложив, как обычно, руки за спину и опираясь на здоровую ногу, спросил:

– Курсант Пиркс, что бы вы сделали, если бы в патрульном полете встретили инопланетный корабль?

– Я бы приблизился,– проговорил он глухим, почему-то огрубевшим голосом.

Аудитория замерла. Это обещало быть поинтереснее лекции.

– Очень хорошо,– отечески подбодрил его Ослиный Лужок.– И что же дальше?

– Я бы затормозил,– выпалил курсант Пиркc, чувствуя, что вышел далеко за переднюю линию своих познаний. Он лихорадочно искал в опустевшей вдруг голове какие-то параграфы «Поведения в Пространстве». Ему казалось, что он в жизни туда не заглядывал. Он скромно потупил глаза и увидел, что Смига что-то шепчет одними губами. Он угадал подсказку и повторил ее вслух, прежде чем смысл сказанного дошел до него:

– Я бы им представился.

Весь курс застонал от смеха. Даже Ослиный Лужок не смог удержаться. Однако серьезность очень скоро вернулась к нему.

– Курсант Пиркc, завтра зайдете ко мне с бортовым журналом. Курсант Берет!

Пиркc сел так осторожно, точно стул был из стекла, еще не совсем остывшего. Он даже не очень-то обижался на Смигу – такой уж он был, Смига, не мог пропустить удачной оказии. Он не слышал ни слова из того, что говорил Берст,– тот чертил на доске кривые, а Ослиный Лужок, как обычно, приглушал ответы электронного Вычислителя, так что отвечавший в конце концов запутывался в расчетах. Устав разрешал прибегать к помощи Вычислителя, но у Ослиного Лужка была собственная теория на этот счет: «Вычислитель – тот же человек,– говорил он,– и может оплошать». Пиркc и на Ослиного Лужка не обижался. Он вообще ни на кого не обижался. Почти никогда. Пять минут спустя он уже стоял перед магазином на улице Диерхоф и разглядывал выставленные в витрине газовые пистолеты. Из них можно было стрелять холостыми зарядами – пулевыми и газовыми, полный комплект шесть крон, вместе с сотней патронов. Понятно, на Диерхоф он тоже был только в мечтах.

После звонка курсанты двинулись к выходу,– но без крика и топота, как первый или второй курс; в конце концов они уже не дети! Чуть ли не половина курса пошла в столовую – есть там пока было нечего, зато можно было встретить новую официантку. Говорят, хорошенькая. Пиркс медленно спускался по лестнице, минуя остекленные стеллажи, заставленные звездными глобусами, и надежда на то, что в кармашке действительно есть монета, таяла с каждым шагом. На последней ступеньке он уже точно знал, что ее там никогда не было.

У арки ворот стояли Берст, Смига и Паярц, с которым они полгода сидели за одним столом на космодезии. Он еще тогда замазал тушью все звезды в атласе Пиркса.

– У тебя завтра пробный полет,– сказал Берст, когда Пиркc поравнялся с ними.

– Порядок,– отозвался он флегматично. Его так просто не разыграешь.

– Не веришь – прочти! – Берст ткнул пальцем в стекло доски приказов.

Несколько мгновений он ничего не видел.

Потом откуда-то издалека услышал собственный голос:

– Ну так что? Я же сказал – порядок.

Дорожка вела между клумбами. В этом году тут было множество незабудок, искусно высаженных в виде приземляющейся ракеты. Лютики изображали выхлопной огонь, но они уже отцвели. Пиркс не видел ни клумб, ни дорожки, ни незабудок, ни Ослиного Лужка, поспешным шагом вышедшего из бокового флигеля Института, чуть было не налетел на него в воротах и отдал честь перед самым его носом.

– А, Пиркс! – сказал Осиный Лужок.– Вы ведь завтра летите? Хорошей тяги! Может, вам посчастливится встретить тех – инопланетян.

Здание общежития находилось напротив, в парке, за большими плакучими ивами. Оно стояло у пруда, и каменные колонны бокового крыла высились над самой водой. Кто-то пустил слух, будто эти колонны привезены прямо с Луны,– вздор, разумеется,– но первокурсники со священным трепетом вырезали на них инициалы и даты. Где-то там было и имя Пиркса – он усердно выдолбил его четыре года назад.

В своей комнате – такой маленькой, что он жил в ней один,– он долго не мог решить, стоит ли открывать шкаф. Он точно помнил, где лежат старые брюки. Их запрещалось оставлять у себя, потому-то он их и оставил. Ну, какой еще от них прок? Он зажмурился, присел на корточки, через приоткрытую дверцу сунул руку вовнутрь – и ощупал кармашек. Ну конечно, он так и знал. Там ничего не было.

Он стоял в ненадутом комбинезоне на стальном помосте, под самой крышей ангара, цепляясь локтем за трос, протянутый вместо поручней: обе руки у него были заняты. В одной он держал бортовой журнал, в другой – шпаргалку. Шпаргалку одолжил ему Смига – говорили, что с ней летал весь курс. Неясно, правда, как она возвращалась обратно, ведь после первого пробного полета курсантов сразу же отправляли на север, на Базу, и зубрежка к выпускным экзаменам шла уже там. Но, видно, как-то она возвращалась,– может, ее сбрасывали на парашюте? Конечно, это была только шутка.

Он стоял на пружинящей стальной доске, над сорокаметровой бездной, и коротал время, пробуя угадать, будут ли его обыскивать,– это, увы, случалось. В пробные полеты курсанты брали самые неожиданные и строжайше запрещенные вещи: от плоских фляжек с водкой и жевательного табака до фотографий знакомых девушек. Не говоря уж, само собой, о шпаргалках. Пиркс долго искал на себе место, где бы ее спрятать. Он перепрятывал се раз пятнадцать – в ботинок под пятку, между двумя носками, за край ботинка, во внутренний карман комбинезона, в маленький звездный атлас – карманные брать разрешалось; подошел бы футляр для очков, но, во-первых, футляр понадобился бы громадный, во-вторых, он не носил очков. Чуть позже он сообразил. что в очках его бы не приняли в Институт.

Станислав Лем

РАССКАЗ ПИРКСА

Фантастические романы? Да, я их люблю, но только плохие. Вернее, не то что плохие, а выдуманные. На ракете у меня всегда есть под рукой книжки в этом духе, чтобы на досуге прочесть пару страниц, хоть даже из середины, а потом отложить. Хорошие - совсем другое дело; я их читаю только на Земле.

Почему? Откровенно говоря, толком не знаю. Не задумывался над этим. Хорошие книги всегда правдивы, даже если в них описываются события, которых никогда не было и не будет. Они правдивы в другом смысле - если в них говорится, к примеру, о космонавтике, то говорится так, что словно чувствуешь эту тишину, которая совсем не похожа на земную, это спокойствие, такое абсолютное, нерушимое… И что бы в них ни изображалось, а мысль всегда одна - человек там никогда не будет чувствовать себя как дома.

На Земле ведь все какое-то случайное - дерево, стена, сад, одно можно заменить другим, за горизонтом открывается другой горизонт, за горой - долина; а там все выглядит совсем иначе. На Земле людям никогда не приходит в голову, до чего это ужасно, что звезды неподвижны: лети хоть целый год на предельной скорости - и никаких перемен не заметишь. Мы на Земле летаем и ездим, и нам кажется, что мы знаем, что такое пространство.

Этого не передашь словами. Помню, однажды возвращался я из патрульного полета, где-то у Арбитра слышал отдаленные разговоры - кто-то с кем-то ругался из-за очереди на посадку - и случайно заметил другую ракету. Парень думал, что он один в космосе. Он так кидал свой бочонок, будто припадочный. Все мы знаем, как это бывает: пробудешь пару дней в космосе, и одолевает тебя нестерпимая охота что-нибудь сделать, все равно что - дать полный ход, помчаться куда-нибудь, крутануться на большом ускорении так, чтоб язык высунуть… Прежде я думал, что это вроде неприлично - человек не должен чересчур потворствовать себе. Но, по сути дела, тут лишь отчаяние, лишь охота показать этот язык космосу. Космос не меняется так, как меняется, к примеру, дерево, и поэтому, наверное, трудно с ним свыкнуться.

Ну вот, хорошие книги как раз об этом и говорят. Ведь обреченные на смерть не станут читать описание агонии - так и мы все слегка побаиваемся звезд и не хотим слышать о них правду, когда оказываемся среди них. Это уж точно - тут самое лучшее то, что отвлекает внимание; но мне, по крайней мере, больше всего подходят именно вот такие звездные истории - ведь в них все, даже космос, становится таким добропорядочным… Это добропорядочность для взрослых, - конечно, там есть катастрофы, убийства и всякие другие ужасы, но все равно они добропорядочные, невинные, потому что с начала до конца выдуманные: тебя стараются напугать, а ты только посмеиваешься.

То, что я вам расскажу, - это и есть вот такая история. Только со мной она вправду случилась. Ну да это неважно.

Было это в Год Спокойного Солнца. Как обычно, в этот период делали генеральную уборку в Солнечной системе, подбирали и выметали массу железного лома, который кружится на уровне орбиты Меркурия; на шесть лет, пока строили большую станцию в его перигелии, там набросали в космос кучу старых поломанных ракет, потому что работы велись по системе Ле Манса, и, вместо того чтобы сдавать эти трупы ракет на слом, ими заменяли строительные леса. Ле Манс был сильнее как экономист, чем как инженер: станция, построенная по его системе, действительно обходилась втрое дешевле, чем обычная, но доставляла такую уйму хлопот, что после Меркурия никто уже не соблазнялся этой «экономией». Но тут Ле Мансу пришла в голову идея - отправить этот ракетный морг на Землю: чего ж ему крутиться в пространстве до скончания веков, если его можно переплавить в мартенах? Но чтобы эта идея окупалась, приходилось посылать для буксирования такие ракеты, которые были немногим лучше этих трупов.

Я был тогда патрульным пилотом с вылетанными часами, а это означает - был им лишь на бумаге и по первым числам, когда получал зарплату. А летать мне до того хотелось, что я согласился бы и на железную печку, лишь бы у нее была хоть какая-нибудь тяга; поэтому нечего удивляться, что, еле успев прочитать объявление, я отправился в бразильский филиал Ле Манса.

Не хочу утверждать, что экипажи, которые формировал Ле Манс (или, вернее, его агенты), уподоблялись кадрам иностранного легиона или разбойничьему сброду - такие типы вообще не летают. Но сейчас люди редко отправляются в космос, чтобы искать приключений: их там нет, по крайней мере в принципе нет. Значит, на такой вот полет решаются либо с отчаяния, либо вообще как-то случайно; и это уже самый плохой материал, потому что служба наша требует больше стойкости, чем морская, и тем, кому все безразлично, не место на ракете. Я не занимаюсь психологическими изысканиями, а просто хочу объяснить, почему я уже после первого рейса потерял половину команды. Мне пришлось уволить техников, потому что их споил телеграфист, маленький метис, который придумывал гениальнейшие способы, как контрабандой протащить алкоголь на ракету. Этот тип играл со мной в прятки. Запускал пластиковые шланги в канистры… впрочем, это неважно. Я думаю, он и в реактор запрятал бы виски, если б это было возможно. Воображаю, до чего возмутили бы такие истории пионеров астронавтики! Не пойму, почему они верили, что сам по себе выход на орбиту превращает человека в ангела. Этот метис родом из Боливии подрабатывал продажей марихуаны и делал мне все назло просто потому, что его это развлекало. Но у меня бывали парни и похуже.

Ле Манс был важной персоной, деталями не интересовался, а только установил финансовые лимиты, и мало того, что мне не удалось укомплектовать экипаж, я еще вынужден был дрожать над каждым киловаттом энергии; никаких резких маневров, ураганографы после каждого рейса проверялись, словно бухгалтерские книги, - не уплыл ли куда, упаси боже, десяток долларов, превратившись в нейтроны. Тому, что я тогда делал, меня нигде не обучали; нечто подобное, может быть, творилось лет сто назад, на старых корытах, курсировавших между Глазго и Индией. Я, впрочем, и тогда не жаловался, а теперь, как вспомню об этом, так, стыдно признаться, расчувствуюсь.

«Жемчужина ночи» - ну и имечко! Корабль потихоньку разваливался, весь рейс мы только и делали, что искали то течь, то короткое замыкание. Каждый старт и каждая посадка совершались вопреки законам - не только физики; наверное, у этого лемансовского агента были знакомства в порту Меркурия, иначе любой контролер немедленно опечатал бы у нас все - от рулей до реактора.

Ну вот, выходили мы на охоту в перигелий, искали радаром остовы ракет, а потом подтягивали их и формировали «поезд». На меня тогда сваливалось все сразу: скандалы с техниками, вышвыривание бутылок в пространство (там и сейчас полным-полно «Лондон Драй Джин») и дьявольская математика - ведь во время рейса я только и делал, что изыскивал приближенные решения задачи многих тел. Но больше всего, как обычно, было пустоты. В пространстве и во времени.

Я запирался в каюте и читал. Автора не помню, какой-то американец, в названии было что-то о звездной пыли - нечто в этом духе. Не знаю, как эта книга начиналась, - я стал читать примерно с середины; герой находился в камере реактора и разговаривал по телефону с пилотом, когда раздался крик: «Метеоры за кормой!» До этой минуты не было тяги, а тут он вдруг увидел, что огромная стена реактора, сверкая желтыми глазами циферблатов, наплывает на него с возрастающей быстротой: это включились двигатели, и ракета рванулась вперед, а он, вися в воздухе, по инерции сохранял прежнюю скорость. К счастью, он успел оттолкнуться ногами, но ускорение вырвало у него трубку из рук, и он повис на телефонном шнуре; когда он упал, распластавшись, эта трубка качалась над ним, а он делал нечеловеческие усилия, чтобы ее схватить, но, конечно, он весил тонну и не мог пальцем шевельнуть, потом как-то зубами поймал ее и отдал команду, которая их спасла.

Эту сцену я хорошо запомнил, а еще больше мне понравилось, как описано прохождение сквозь метеоритный рой. Облако пыли покрыло, заметьте, третью часть неба, только самые яркие звезды просвечивали сквозь пылевую завесу, но это еще ничего, а вот вскоре герой увидел - на экранах, конечно, - что из этого желтого тайфуна исходит бледно светящаяся полоса с черной сердцевиной; уж не знаю, что это должно было означать, но только я наплакался со смеху. Как он все это прелестно себе вообразил! Эти тучи, тайфун, эта трубка - я прямо воочию видел, как парень болтается на телефонном шнуре, - ну а что в каюте его ждала необыкновенно красивая женщина, это уж само собой разумеется. Была она тайным агентом какого-то общества космической тирании или, может, боролась против этой тирании, уж не помню. Во всяком случае, она была красива, как положено.

Почему я так распространяюсь об этом? Да потому, что это чтиво меня спасало. Метеоры? Да ведь я остовы ракет по двадцать-тридцать тонн искал неделями и половину из них даже в радаре не увидел. Легче заметить летящую пулю. Мне вот однажды пришлось схватить за шиворот моего метиса, когда мы были в невесомости; это наверняка труднее, чем тот номер с телефонной трубкой, - мы ведь оба парили в воздухе, - но не так эффектно. Похоже, что я начал брюзжать. Сам вижу. Но такая уж эта история.

Двухмесячная охота кончилась, у меня на буксире было сто двадцать - сто сорок тысяч тонн мертвого металла, и я шел в плоскости эклиптики на Землю. Не по правилам? Ну, ясно! У меня не было горючего для маневрирования, я ведь уже говорил. Приходилось тащиться без тяги больше двух месяцев.

И тут случилась катастрофа. Нет, не метеоры - это ведь не в романе происходило. Свинка. Сначала техник, обслуживавший реактор, потом оба пилота сразу, а потом и остальные: морды распухли, глаза как щелки, высокая температура, о вахтах уж и говорить не приходилось. Какой-то взбесившийся вирус притащил на палубу Нгей, негр, который на нашей «Жемчужине ночи» был коком, стюардом, экономом и еще там чем-то. Он тоже заболел, а как же! Может, в Южной Америке у детей не бывает свинки? Не знаю. В общем, у меня оказался корабль без экипажа.

Остались на ногах лишь телеграфист да второй инженер; но телеграфист с утра, прямо к завтраку, напивался. Собственно, не совсем напивался - то ли голова у него была такая крепкая, то ли он тянул понемножку, но в общем двигался он вполне прилично, даже когда не было силы тяжести (ее не было почти все время, не считая поправок курса). Алкоголь сидел у него в глазах, в мозгу, и каждое свое распоряжение, каждый приказ мне приходилось неустанно контролировать. Я мечтал о том, как я его отколочу, когда мы приземлимся; на ракете я не мог себе этого позволить, да и вообще - как будешь бить пьяного? В трезвом состоянии это был зауряднейший тип, опустившийся, недомытый, и у него была милая привычка ругать самыми мерзкими словами то одного, то другого - при помощи азбуки Морзе. Ну да, сидит себе за столом в кают-компании и выстукивает пальцем; его раза два чуть не избили, все ведь понимали морзянку, а припрешь к стенке - он божится, что это у него такой тик. От нервов. Что это само собой получается. Я ему велел прижимать локти, так он вел передачу ногой или вилкой - художник был в своем роде.

Единственным вполне здоровым и нормальным человеком был инженер. Да, но оказалось, знаете ли, что он инженер-дорожник. Нет, правда. С ним подписали контракт, потому что он согласился на половинный оклад, и агенту это было вполне достаточно, а мне и в голову не пришло экзаменовать его, когда он явился на борт. Агент только спросил его, разбирается ли он в машинах. Он сказал, что да; ведь он и вправду разбирался в машинах - в дорожных. Я велел ему нести вахту. Он планету от звезды не мог отличить. Теперь вы уже более или менее понимаете, каким образом Ле Манс делал большие дела. Правда, я тоже мог оказаться командиром подводной лодки; и, если б можно было, я, наверное, разыграл бы эту роль и заперся в своей каюте. Но я не мог этого сделать. Агент не был сумасшедшим. Он рассчитывал если не на мою лояльность, то на мой инстинкт самосохранения. Я ведь хотел вернуться на Землю; сотня тысяч тонн в пространстве ничего не весит, и если избавишься от груза, то скорость не увеличится ни на миллиметр в секунду; ну а я был не таким уж строптивым, чтобы сделать это просто так.

Вообще-то мне и такие мысли приходили в голову, когда я по утрам таскал то одному, то другому вату, мази, бинты, спирт, аспирин; только и было у меня удовольствия, что эта книжка о любви в пространстве, среди метеоритных тайфунов. Я некоторые абзацы перечитал по десять раз. Там были все ужасные происшествия, какие только возможно представить, - электронные мозги бунтовали, у пиратских агентов передатчики были вмонтированы в черепа, красивая женщина происходила из другой Солнечной системы; но о свинке я не нашел ни слова. Ясное дело - тем лучше для меня. Мне она и так надоела. Иногда мне даже казалось, что космонавтика - тоже.

В свободные минуты я старался выследить, где телеграфист прячет свои запасы. Не знаю, может, я его переоцениваю, но мне кажется, что он и вправду умышленно выдавал мне некоторые места, когда спиртное там подходило к концу, - просто для того, чтобы я не пал духом и не махнул рукой на его пьянство. Потому что я и по сей день не знаю, где был его главный тайник. Может, этот тип был уж так пропитан алкоголем, что основной запас носил прямо в себе? Ну, в общем, я искал, ползая по кораблю, словно муха по потолку, плавал по корме, по центральной палубе, как бывает иногда во сне, и чувствовал, что я один как перст. Вся братия лежала с распухшими физиономиями в каютах, инженер торчал в рулевой рубке, изучая по лингафону французский язык, было тихо, как на зачумленном корабле, и лишь иногда по вентиляционным каналам доносилось рыдание или пение этого боливийского метиса. Под вечер его разбирало, он ощущал ужас бытия.

Со звездами я мало имел дела, если не считать той книжки. Некоторые куски я знал наизусть - к счастью, они уже улетучились у меня из головы. Я дождаться не мог, когда кончится эта свинка, потому что такая жизнь на манер Робинзона уж очень мне докучала. Инженера-дорожника я избегал, хоть по-своему это был даже довольно порядочный парень и клялся мне, что, если б не ужасные финансовые передряги, в которые его втянули жена с шурином, он нипочем не подписал бы контракта. Однако был он из тех людей, каких я не переношу, - которые откровенничают без всяких ограничений и торможений. Не знаю, может, он только ко мне испытывал такое чрезвычайное доверие, но вряд ли, потому что о некоторых вещах ну просто невозможно говорить, а он способен был сказать все, я прямо корчился; к счастью, «Жемчужина ночи» была большая, двадцать восемь тысяч тонн, - было где спрятаться.

Вы, наверное, догадываетесь, что это был мой первый и последний рейс для Ле Манса. С тех пор я уже больше не позволял так нахально себя надувать, хоть во всяких переделках побывал. Я бы и не рассказывал об этом, довольно конфузном все же куске моей биографии, если б он не был связан с другой, вроде бы не существующей стороной космонавтики. Помните, я ведь предупредил вначале, что это будет история словно из той книжки.

Метеоритное предупреждение мы получили поблизости от орбиты Венеры, но телеграфист то ли проспал, то ли просто не принял его - в общем, я лишь на следующее утро услышал эту новость в известиях, которые передавала космолокаторная станция Луны. Честно говоря, вначале мне это показалось совершенно неправдоподобным. Дракониды давно прошли, пространство было чистым, метеоритные рои вообще ходят регулярно; правда, Юпитер любит всякие штучки с пертурбациями, но на этот раз он был не при чем - радиант был совсем другой. Предупреждение, впрочем, было лишь восьмой степени, пылевое, плотность роя очень небольшая, процент крупных осколков ничтожный; ширина фронта, правда, значительная. Когда я посмотрел на карту, то понял, что мы уже торчим в этом так называемом рое добрый час, а то и два. Экраны были пусты. Я особенно не беспокоился; непривычно прозвучало лишь второе сообщение, в полдень: радиолокаторы установили, что рой - внесистемный.

Это был второй такой рой, с тех пор как существует космолокация. Метеоры - это остатки комет, и они ходят себе по удлиненным эллипсам, привязанные гравитацией к Солнцу, словно игрушки на нейлоновых шнурках. А рой внесистемный, то есть пришедший в Солнечную систему из Галактики, - это сенсация; правда, больше для астрофизиков, чем для пилотов. Есть, конечно, и для нас разница, хоть вообще-то небольшая - в скорости. Внутрисистемный рой не может иметь большой скорости - не больше чем параболическую либо эллиптическую. Зато рой, входящий в Солнечную систему извне, может иметь - и обычно имеет - гиперболическую скорость. Но практически различие невелико, поэтому возбуждение охватывает метеоритологов и астробаллистиков, а не нас.

Сообщение о том, что мы влезли в рой, не произвело на телеграфиста ни малейшего впечатления. Я сказал об этом, когда мы обедали, как всегда, включив двигатели на малую тягу: они давали поправку на курс, а тем временем даже слабое притяжение облегчало нам жизнь. Не надо было сосать суп через соломинку и впихивать себе в рот пасту из баранины, нажимая на тюбик. Я всегда был сторонником нормального человеческого питания.

Зато инженер очень испугался. То, что я говорил о рое, словно о летнем дождичке, он склонен был счесть признаком помешательства. Я ему коротко объяснил, что, во-первых, рой пылевой и сильно разреженный и шансов столкнуться с осколком, который способен повредить корабль, меньше, чем шансов погибнуть от того, что тебе в театре свалится люстра на голову; во-вторых, все равно ничего нельзя сделать, потому что «Жемчужина» не может провести маневр расхождения; в-третьих, курс наш по чистой случайности почти совпадает с траекторией роя, - значит, опасность столкновения уменьшается еще в несколько сот раз.

Что-то не похоже было, чтоб я его убедил, но мне уже надоела психотерапия, и я предпочел сосредоточить внимание на телеграфисте, то есть отрезать его хоть на пару часов от запасов спиртного, потому что в конце-то концов в рое он был нужнее, чем вне его. Больше всего я боялся сигнала SOS. Кораблей здесь было порядочно, мы уже пересекли орбиту Венеры - на этой территории шло весьма оживленное движение, и не только грузовых ракет. Я сидел у рации, держа телеграфиста при себе, до шести часов палубного времени, - значит, больше четырех часов на пассивном перехвате; к счастью, обошлось без сигнала тревоги. Рой был так разрежен, что приходилось буквально часами вглядываться в радарные экраны, чтобы заметить какие-то почти неуловимые микроскопические искорки; да и то я не мог бы поручиться, что эти зеленые привиденьица не были просто обманом зрения от усталости. Тем временем уже не только радиант, но и весь путь этого гиперболического роя, который даже имя успел получить - Канопиды (от звезды близ радианта), вычислили на Луне и на Земле, и было известно, что он не достигнет орбиты Земли, минует ее, выйдет из нашей системы вдалеке от больших планет и как появился, так и исчезнет в бездне Галактики, чтобы никогда уже к нам не вернуться.

Инженер-дорожник, продолжая тревожиться, то и дело заглядывал в радиорубку, а я выгонял его, требуя, чтобы он следил за рулями. Разумеется, это было чисто фиктивное задание - у нас не было тяги, а без тяги управлять нельзя, ну а, кроме того, он не смог бы выполнить и простейшего маневра, да я бы никогда ему этого и не доверил. Но мне хотелось его чем-нибудь занять и себя избавить от бесконечных приставаний. А то он стремился выяснить, проходил ли я уже сквозь метеоритные рои, да сколько раз, да пережил ли в связи с этим катастрофы, и серьезные ли, и есть ли шансы спастись в случае столкновения… Вместо ответа я ему дал «Основы космолоции и космодромии» Краффта; инженер книгу взял, но, кажется, даже и не раскрывал ее - он ведь жаждал доверительных признаний, а не сухих сведений.

Все это происходило, напоминаю вам, на корабле, где сила тяжести отсутствовала. В этих условиях движения людей, даже трезвых, довольно забавно изменяются - всегда надо помнить о каком-нибудь поясе, о пристежке, иначе, нажав на карандаш при писании, рискуешь взлететь под потолок, а то и шишку себе набить. У телеграфиста была своя система: он таскал в карманах массу всяких гирек, гаек, ключей, и когда оказывался в затруднительном положении, повиснув между потолком, полом и стенами, то просто лез в карман и швырял первый попавшийся предмет, чтобы плавно отлететь в противоположную сторону. Способ это был надежный и всегда подтверждал правильность ньютоновского закона действия и противодействия, однако он доставлял мало удовольствия окружающим, потому что брошенные гирьки и гайки рикошетом отлетали от стен, и иной раз эти штучки, способные весьма чувствительно стукнуть, подолгу носились в воздухе. Я говорю об этом, чтобы придать дополнительный оттенок колориту нашего путешествия.

В пространстве тем временем шло усиленное движение; многие пассажирские корабли на всякий случай в соответствии с правилами изменяли трассы. Луне было с ними немало возни; автоматические передатчики, которые морзянкой передают орбитальные и курсовые поправки, рассчитанные на больших стационарных вычислительных машинах, без устали строчили сериями сигналов в таком темпе, что на слух не воспримешь. Да и фония была переполнена голосами - пассажиры за бешеные деньги сообщали встревоженным родственникам, что отлично себя чувствуют и никакой опасности нет; Луна Астрофизическая передавала очередные сведения о зонах сгущения в метеоритном рое, о его предполагаемом составе - словом, программа была разнообразная и скучать у репродуктора особенно не приходилось.

Мои космонавты со свинкой, уже узнавшие, разумеется, о гиперболическом рое, то и дело звонили в радиорубку, пока я не отключил их аппараты, заявив, что опасность, а именно пробоину или потерю герметичности, они легко распознают по отсутствию воздуха.

Около одиннадцати я отправился перекусить в кают-компанию; телеграфист, который, кажется, только этого и ждал, исчез, будто растаял, а я слишком устал, чтобы его искать и даже чтобы думать о нем. Инженер отбыл вахту; он уже немного успокоился и опять жаловался в основном на шурина, а уходя к себе (зевал он, как кит), сказал мне, что левый экран радара, должно быть, испортился: там в одном месте какая-то зеленая искра. Сообщив это, он удалился; я приканчивал холодную говядину из консервной банки - и вдруг, воткнув вилку в неаппетитно застывший жир, окаменел.

Инженер разбирался в показаниях радара, как я в асфальте. Этот «испорченный» экран… В следующее мгновение я мчался к рулевой рубке. Это так говорится, а на деле я двигался с той скоростью, какая возможна, если ускорение получаешь, только хватаясь за что-нибудь руками либо отталкиваясь ногами от выступов стен или потолка. Рулевая, когда я наконец до нее добрался, была словно выстужена, огни на пультах погасли, контрольные сигналы реактора еле мерцали, как сонные светлячки, и только по экранам радаров неустанно вращались водящие лучи; я уже с порога смотрел на левый экран.

В верхнем правом его квадранте светилась неподвижная точка; собственно, как я увидел вблизи, пятнышко величиной с мелкую монету, сплюснутое, как линза, идеально правильное по форме, светящееся зеленым фосфорическим светом, словно маленькая, лишь с виду неподвижная рыбка в океане пустоты. Если б это увидел нормальный вахтенный, - но не теперь, не теперь, а полчаса назад! - он включил бы автоматический позиционный передатчик, известил бы командира, запросил бы у этого корабля данные о курсе и назначении, но у меня не было вахтенных, я опоздал на полчаса, я был один, так что делал, ей-богу, все сразу - затребовал данные у корабля, зажег позиционные огни, включил передатчик, начал разогревать реактор, чтобы можно было в любой момент дать тягу (реактор был холодный, словно давным-давно окоченевший покойник), - ведь время не ждало! Я успел даже пустить в ход подручный полуавтоматический калькулятор, и оказалось, что курс того корабля почти совпадает с нашим, разница была в долях минуты, вероятность столкновения, в пустоте и без того исчезающе малая, практически равнялась нулю.

Вот только корабль этот молчал. Я пересел на другое кресло и начал сверкать на него морзянкой из палубного лазера. Он находился за нами на расстоянии около девятисот километров, - значит, невероятно близко, и я уже, по правде говоря, видел себя в Космическом трибунале (конечно, не за «доведения до катастрофы», а просто за нарушение восьмого параграфа Кодекса космолоции, именуемого ОС - опасное сближение). Думаю, что и слепой увидал бы мои световые сигналы. Корабль этот вообще так упорно торчал у меня в радаре и все не оставлял в покое «Жемчужину», а, наоборот, даже понемногу к ней приближался, лишь потому, что мы с ним имели сходящиеся курсы. Это были почти параллельные трассы; он передвигался уже по краю квадранта, потому что шел быстрее. На глаз я оценил его скорость как гиперболическую; действительно, два замера с десятисекундным интервалом показали, что он делает девяносто километров в секунду. А мы делали от силы сорок пять!

Корабль не отвечал и приближался; он выглядел уже внушительно, даже слишком внушительно. Светящаяся зеленая линза, видимая сбоку, острое веретенце… Я глянул на радарный дальномер: уж очень что-то вырос этот корабль. Оказалось - четыреста километров. Я захлопал глазами: с такого расстояния любой корабль выглядит как запятая. «Эх, чтоб ей, этой „Жемчужине ночи“! - подумал я. - Все здесь не как положено». Я перевел изображение на маленький вспомогательный радар с направленной антенной. Корабль выглядел все так же. Я обалдел. «Может, это, - вдруг подумал я, - тоже такой „поезд Ле Манса“, как наш? Штук этак сорок ракетных остовов, один за другим, отсюда и размеры… Но почему он так похож на веретено?»

Радароскопы работали, автоматический дальномер отстукивал да отстукивал: триста километров… двести шестьдесят… двести…

Я начал еще раз пересчитывать курсы на приборе Гаррельсбергера, потому что это уже попахивало опасным сближением. Известно, что с тех пор как на море начали применять радар, все почувствовали себя в безопасности, - а суда продолжают тонуть. И опять получилось, что он пройдет у меня под носом, на расстоянии этак тридцати-сорока километров. Я проверил оба передатчика - автомат, работающий на радиочастотах, и лазерный. Оба они были исправны, но чужой корабль молчал.

До тех пор меня все еще терзали угрызения совести: ведь некоторое время мы летели вслепую - пока инженер рассказывал мне о своем шурине и желал спокойной ночи, а я поглощал говядину, - потому что некому было работать и я все делал сам, но теперь у меня будто пелена с глаз спала. Охваченный праведным гневом, я уже видел истинного виновника опасности в этом глухом, молчаливом корабле, который пер себе на гиперболической скорости через сектор и не изволил даже отвечать на прямые настойчивые обращения!

Я включил фонию и начал его вызывать. Я требовал то того, то другого: чтобы он зажег позиционные огни и пустил сигнальные ракеты, чтобы сообщил свое название, место назначения, фамилию арматора - все, конечно, в условных сокращениях; а он летел себе спокойно, тихо, ни на йоту не меняя ни скорости, ни курса, и был уже всего в восьмидесяти километрах от меня.

Пока он держался по бакборту, но все заметнее обгонял меня - ведь он шел вдвое быстрее; и я знал, что, поскольку при подсчетах на калькуляторе не принималась во внимание угловая поправка, мы при расхождении окажемся на пару километров ближе, чем вычислено. Менее чем в тридцати километрах наверняка, а чего доброго и в двадцати. Мне следовало тормозить, потому что нельзя допускать такого сближения, но я не мог. За мной ведь тянулось сто с чем-то тысяч тонн ракетных трупов; сначала мне пришлось бы отцепить всю эту рухлядь, сам я с этим не справился бы, а экипаж занимался свинкой, так что о торможении нечего было и думать. Тут могла бы пригодиться скорее философия, чем космодромия: стоицизм, фатализм, а если калькулятор уже совсем заврался, то, пожалуй, даже начатки эсхатологии.

На расстоянии двадцати двух километров тот корабль уже явно начал обгонять «Жемчужину». Я знал, что теперь дистанция будет возрастать, так что все было вроде в порядке; до тех пор я смотрел только на дальномер, потому что его показания были самыми важными, и лишь теперь снова глянул на радароскоп.

Это был не корабль, а летающий остров, вообще неизвестно что. На расстоянии двадцати километров он был величиной больше чем с мою ладонь; идеально правильное веретено превратилось в диск - нет, в кольцо!

Ясное дело, вы уже давно подумали, что это был корабль «пришельцев», - ну, поскольку он был длинной в десять миль… Легко сказать, но кто же верит в корабли «пришельцев»? Первым моим побуждением было догнать его. Нет, правда! Я ухватился за рычаг главной тяги, но не шевельнул его. У меня за кормой было кладбище на буксире, ничего бы из этого не вышло. Я вскочил с кресла и через узкую шахту пробрался в маленькую астрономическую каюту, вмонтированную в броню, как раз над рулевой рубкой. Там, прямо под рукой, было все, что мне нужно, - бинокль и ракеты. Я пустил три, одну за другой, примерно по курсу этого корабля, и, как только вспыхнула первая, начал его искать. Он был большой, как остров, но я его не сразу разглядел - ракета попала в поле зрения, и блеск ее ослепил меня, - пришлось выждать, пока я смогу видеть. Вторая ракета вспыхнула далеко в стороне, и это мне ничего не дало; третья зажглась высоко над кораблем. В ее неподвижном, очень белом свете я его наконец увидел.

Смотрел я на него не больше пяти-шести секунд, - ракета вдруг, как это иной раз случается, вспыхнула ярче и погасла. Но в эти мгновения я разглядел сквозь ночной восьмидесятикратный бинокуляр очень слабо, призрачно, но все же отчетливо освещенное с высоты темное металлическое тело: я видел его будто с расстояния нескольких сот метров. Корабль еле помещался в поле зрения; в самом его центре мерцало несколько звезд, словно там он был прозрачным, как пустой туннель из темной стали, летящий в пространстве. Но в последней яркой вспышке ракеты я успел заметить: это нечто вроде сплюснутого цилиндра, свернутого, как автомобильная шина; я мог смотреть сквозь его пустой центр, хоть он и не находился на оси зрения; этот колосс был повернут углом к линии моего зрения - словно стакан, который слегка наклонили, чтобы медленно выливать из него жидкость.

Ясное дело, я вовсе не раздумывал над тем, что увидел, а продолжал пускать ракеты; две не зажглись, третья почти сразу погасла, при свете четвертой и пятой я его увидел - в последний раз. Ведь теперь он пересек трассу «Жемчужины» и удалялся все быстрее; он находился уже в ста, в двухстах, в трехстах километрах от меня, и визуальное наблюдение стало невозможным.

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Станислав Лем
«Рассказы о пилоте Пирксе»

Испытание

– Курсант Пиркс!

Голос Ослиного Лужка заставил его очнуться. Он как раз представил себе, что в часовом кармашке старых гражданских брюк, спрятанных на дне шкафа, завалялась двухкроновая монетка. Серебряная, звенящая, забытая. Еще минуту назад он точно знал, что там ничего нет – разве что старая почтовая квитанция,– но постепенно уверил себя, что монета там могла быть, и, когда Ослиный Лужок назвал его имя, он уже в этом не сомневался. Он прямо-таки осязал ее округлость и видел, как она распирает кармашек. Можно сходить в кино, и полкроны еще останется. А если только на хронику, останется полторы; крону он отложил бы, а на остальное сыграл бы на автоматах. А вдруг автомат заест, и он начнет без конца сыпать монеты прямо в протянутую ладонь – только успевай рассовывать по карманам и опять подставлять руку… случилось же такое со Смигой! Он уже сгибался под тяжестью неожиданно привалившего к нему богатства, когда его вызвал Ослиный Лужок.

Преподаватель, заложив, как обычно, руки за спину и опираясь на здоровую ногу, спросил:

– Курсант Пиркс, что бы вы сделали, если бы в патрульном полете встретили инопланетный корабль?

– Я бы приблизился,– проговорил он глухим, почему-то огрубевшим голосом.

Аудитория замерла. Это обещало быть поинтереснее лекции.

– Очень хорошо,– отечески подбодрил его Ослиный Лужок.– И что же дальше?

– Я бы затормозил,– выпалил курсант Пиркc, чувствуя, что вышел далеко за переднюю линию своих познаний. Он лихорадочно искал в опустевшей вдруг голове какие-то параграфы «Поведения в Пространстве». Ему казалось, что он в жизни туда не заглядывал. Он скромно потупил глаза и увидел, что Смига что-то шепчет одними губами. Он угадал подсказку и повторил ее вслух, прежде чем смысл сказанного дошел до него:

– Я бы им представился.

Весь курс застонал от смеха. Даже Ослиный Лужок не смог удержаться. Однако серьезность очень скоро вернулась к нему.

– Курсант Пиркc, завтра зайдете ко мне с бортовым журналом. Курсант Берет!

Пиркc сел так осторожно, точно стул был из стекла, еще не совсем остывшего. Он даже не очень-то обижался на Смигу – такой уж он был, Смига, не мог пропустить удачной оказии. Он не слышал ни слова из того, что говорил Берст,– тот чертил на доске кривые, а Ослиный Лужок, как обычно, приглушал ответы электронного Вычислителя, так что отвечавший в конце концов запутывался в расчетах. Устав разрешал прибегать к помощи Вычислителя, но у Ослиного Лужка была собственная теория на этот счет: «Вычислитель – тот же человек,– говорил он,– и может оплошать». Пиркc и на Ослиного Лужка не обижался. Он вообще ни на кого не обижался. Почти никогда. Пять минут спустя он уже стоял перед магазином на улице Диерхоф и разглядывал выставленные в витрине газовые пистолеты. Из них можно было стрелять холостыми зарядами – пулевыми и газовыми, полный комплект шесть крон, вместе с сотней патронов. Понятно, на Диерхоф он тоже был только в мечтах.

После звонка курсанты двинулись к выходу,– но без крика и топота, как первый или второй курс; в конце концов они уже не дети! Чуть ли не половина курса пошла в столовую – есть там пока было нечего, зато можно было встретить новую официантку. Говорят, хорошенькая. Пиркс медленно спускался по лестнице, минуя остекленные стеллажи, заставленные звездными глобусами, и надежда на то, что в кармашке действительно есть монета, таяла с каждым шагом. На последней ступеньке он уже точно знал, что ее там никогда не было.

У арки ворот стояли Берст, Смига и Паярц, с которым они полгода сидели за одним столом на космодезии. Он еще тогда замазал тушью все звезды в атласе Пиркса.

– У тебя завтра пробный полет,– сказал Берст, когда Пиркc поравнялся с ними.

– Порядок,– отозвался он флегматично. Его так просто не разыграешь.

– Не веришь – прочти! – Берст ткнул пальцем в стекло доски приказов.

Несколько мгновений он ничего не видел.

Потом откуда-то издалека услышал собственный голос:

– Ну так что? Я же сказал – порядок.

Дорожка вела между клумбами. В этом году тут было множество незабудок, искусно высаженных в виде приземляющейся ракеты. Лютики изображали выхлопной огонь, но они уже отцвели. Пиркс не видел ни клумб, ни дорожки, ни незабудок, ни Ослиного Лужка, поспешным шагом вышедшего из бокового флигеля Института, чуть было не налетел на него в воротах и отдал честь перед самым его носом.

– А, Пиркс! – сказал Осиный Лужок.– Вы ведь завтра летите? Хорошей тяги! Может, вам посчастливится встретить тех – инопланетян.

Здание общежития находилось напротив, в парке, за большими плакучими ивами. Оно стояло у пруда, и каменные колонны бокового крыла высились над самой водой. Кто-то пустил слух, будто эти колонны привезены прямо с Луны,– вздор, разумеется,– но первокурсники со священным трепетом вырезали на них инициалы и даты. Где-то там было и имя Пиркса – он усердно выдолбил его четыре года назад.

В своей комнате – такой маленькой, что он жил в ней один,– он долго не мог решить, стоит ли открывать шкаф. Он точно помнил, где лежат старые брюки. Их запрещалось оставлять у себя, потому-то он их и оставил. Ну, какой еще от них прок? Он зажмурился, присел на корточки, через приоткрытую дверцу сунул руку вовнутрь – и ощупал кармашек. Ну конечно, он так и знал. Там ничего не было.

Он стоял в ненадутом комбинезоне на стальном помосте, под самой крышей ангара, цепляясь локтем за трос, протянутый вместо поручней: обе руки у него были заняты. В одной он держал бортовой журнал, в другой – шпаргалку. Шпаргалку одолжил ему Смига – говорили, что с ней летал весь курс. Неясно, правда, как она возвращалась обратно, ведь после первого пробного полета курсантов сразу же отправляли на север, на Базу, и зубрежка к выпускным экзаменам шла уже там. Но, видно, как-то она возвращалась,– может, ее сбрасывали на парашюте? Конечно, это была только шутка.

Он стоял на пружинящей стальной доске, над сорокаметровой бездной, и коротал время, пробуя угадать, будут ли его обыскивать,– это, увы, случалось. В пробные полеты курсанты брали самые неожиданные и строжайше запрещенные вещи: от плоских фляжек с водкой и жевательного табака до фотографий знакомых девушек. Не говоря уж, само собой, о шпаргалках. Пиркс долго искал на себе место, где бы ее спрятать. Он перепрятывал се раз пятнадцать – в ботинок под пятку, между двумя носками, за край ботинка, во внутренний карман комбинезона, в маленький звездный атлас – карманные брать разрешалось; подошел бы футляр для очков, но, во-первых, футляр понадобился бы громадный, во-вторых, он не носил очков. Чуть позже он сообразил. что в очках его бы не приняли в Институт.

Итак, он стоял на стальном помосте в ожидании обоих инструкторов и Шефа, а те почему-то опаздывали, хотя старт был назначен на девятнадцать сорок, а часы уже показывали девятнадцать двадцать семь. Будь у него кусочек пластыря, он, пожалуй, прилепил бы шпаргалку под мышкой. Говорят, коротышка Джеркес так и сделал, а когда инструктор дотронулся до него, запищал, что, дескать, боится щекотки,– и проскочил. Но Пиркс не был похож на человека, который боится щекотки. Он это знал и не обманывался на свой счет. Поэтому он просто держал шпаргалку в правой руке; потом, вспомнив, что придется здороваться за руку со всей троицей, переложил шпаргалку в левую, а бортжурнал – из левой в правую. Манипулируя таким образом, он незаметно привел в движение стальной помост – тот уже раскачивался, как трамплин. И тут он услышал шаги. Идущих он увидел не сразу – под крышей ангара было темно.

Явились все трое, как обычно ради такой оказии – в мундирах, стройные и подтянутые, особенно Шеф. А на нем, на курсанте Пирксе, был комбинезон, который даже без воздуха выглядел как двадцать сложенных вместе доспехов регбийного игрока, к тому же по обе стороны высокого ворота свисали разъемы кабелей ближней и дальней радиосвязи, на шее болтался шланг кислородного аппарата с вентилем на конце, в спину врезался резервный баллон, в двойном противопотном белье было дьявольски жарко, но пуще всего его донимало устройство, благодаря которому в полете не надо отлучаться по нужде (впрочем, в ракете первой ступени, служившей для пробных полетов, отлучиться было бы некуда).

Помост вдруг начал подпрыгивать. Кто-то шел сзади – это был Берст, в таком же комбинезоне; он четко отдал честь рукой в огромной перчатке и остановился так близко от Пиркса, словно всерьез решил спихнуть его вниз.

Когда начальство двинулось наконец вперед, Пиркс удивленно спросил:

– Ты тоже летишь? Тебя же не было в списке.

– Брендан заболел. Я за него,– ответил Берст.

Пирксу стало как-то не по себе. В конце концов это была редкая, прямо-таки единственная возможность хотя бы на миллиметр подняться к недосягаемым высотам, на которых пребывал Берст, словно бы вовсе о том не заботясь. У них на курсе он был не только самым способным – с этим Пиркс еще примирился бы, он даже питал уважение к математическим талантам Берста, с тех пор как имел случай наблюдать его мужественный поединок с электронным Вычислителем: Берст стал отставать лишь при извлечении корней четвертой степени; мало того, что он был из состоятельной семьи и не имел нужды предаваться мечтам о монетах, завалявшихся в старых штанах,– но он к тому же показывал превосходные результаты в легкой атлетике, прыгал как черт, отлично танцевал и, что тут скрывать, был очень хорош собой, чего нельзя было сказать о Пирксе.

Они шли по длинному помосту между решетчатыми консолями перекрытия, мимо выстроенных в ряд ракет, пока полумрак не сменился солнечным светом: здесь перекрытие было уже раздвинуто на протяжении двухсот метров. Над огромными бетонированными воронками, которые вбирали в себя и отводили пламя выхлопа, высились рядом две конусообразных громадины – во всяком случае, Пирксу они показались громадинами: сорок восемь метров в высоту и одиннадцать в диаметре в самом низу, у ускорителей.

К люкам, уже открытым, были переброшены мостики, но проход загораживали маленькие красные флажки на гибких флагштоках и свинцовых подставках. Пиркс знал, что сам отодвинет флажок, когда на вопрос, готов ли он выполнить задание, ответит «готов»,– и сделает это впервые в жизни. И тут же им овладело предчувствие, что, отодвигая флажок, он споткнется о трос и непременно растянется на помосте,– такое случалось. А если с кем-то случалось, то с ним случится наверняка: временами ему казалось, что он невезучий. Преподаватели смотрели на это иначе – дескать, он ротозей, растяпа, и вечно думает о чем угодно, только не о том, о чем полагалось бы думать. И правда, мало что давалось ему с таким трудом, как слова. Между его поступками и мыслями, облеченными в слова, зияла… не то чтобы пропасть, но, во всяком случае, какой-то зазор, который осложнял ему жизнь. Преподаватели не догадывались о том, что Пиркс мечтатель. Об этом не догадывался никто. Считалось, что он вообще ни о чем не думает. А это было не так.

Краешком глаза он увидел, что Берст уже стоит, как положено, в одном шаге от переброшенного к люку ракеты мостика, вытянувшись по стойке «смирно» и прижав руки к ненадутым резиновым сочленениям комбинезона.

Он подумал, что Берсту к лицу даже этот чудной наряд, словно сшитый из сотни футбольных мячей, и что комбинезон Берста действительно не надут, тогда как его собственный надут как-то неравномерно, и поэтому в нем так неудобно ходить, приходится так широко расставлять ноги. Он сдвинул их как можно теснее, но каблуки все равно не сходились. Почему же они сходились у Берста? Непонятно. Впрочем, если бы не Берст, он начисто забыл бы о том, что надо встать по стойке «смирно» спиной к ракете, лицом к трем людям в мундирах. Сперва они подошли к Берсту – допустим, лишь потому, что тот начинался на «Б», но и это не было чистой случайностью, вернее, было случайностью не в пользу Пиркса: ему всегда приходилось подолгу маяться в ожидании вызова, и он всякий раз нервничал – уж если должно случиться что-то плохое, то лучше бы сразу.

Он с пятого на десятое слышал, что говорили Берсту, а тот, вытянувшись в струнку, отвечал так быстро, что Пиркс ничего не понял. Потом они подошли к нему, и, когда Шеф начал говорить, Пиркс вдруг вспомнил, что лететь должны были трое, а не двое, куда же девался третий? К счастью, он все же услышал слова Шефа и в последнюю минуту успел выпалить:

– Курсант Пиркс к полету готов!

– Мда-а…– протянул Шеф.– И курсант Пиркс заявляет, что здоров телом и духом… гм… в пределах своих возможностей?

Шеф любил украшать стереотипные вопросы подобными завитушками и мог себе это позволить – на то он был и Шеф.

Пиркс подтвердил, что здоров.

– На время полета произвожу вас, курсант Пиркс, в пилоты,– произнес Шеф сакраментальную фразу.– Задание: вертикальный старт на половинной мощности ускорителей. Выйти на эллипс Б-68. Затем ввести поправку для выхода на постоянную орбиту с периодом обращения 4 часа 26 минут. На орбите ждать два корабля прямой связи типа ИО-2. Вероятная зона радарного контакта – сектор III, спутник ПАЛ, допустимое отклонение шесть угловых секунд. Установить радиотелефонную связь с целью согласования маневра. Маневр: сойти с постоянной орбиты курсом 60 градусов 24 минуты северной широты, 115 градусов 3 минуты 11 секунд восточной долготы. Начальное ускорение 2,2 g. Конечное ускорение по истечении 83 минут – ноль. Поддерживая радиотелефонную связь, пилотировать оба ИО-2 в строю треугольником до Луны, выйти на временную орбиту в ее экваториальной зоне согласно указаниям Луны-ПЕЛЕНГ, убедиться, что ведомые корабли находятся на орбите, сойти с нее и, выбирая ускорение и курс самостоятельно, вернуться на постоянную орбиту в зоне спутника ПАЛ. Там ожидать дальнейших приказаний.

Курсанты говорили, что скоро взамен нынешних шпаргалок появятся электронные – электромозги размером с вишневую косточку; дескать, сунешь их в ухо или под язык, и они всегда и везде подскажут, что хочешь. Но Пиркс в это не верил, полагая – вполне основательно,– что если что-нибудь такое появится, то курсанты будут уже не нужны. Пока что ему пришлось самому повторить задание – и ошибся он только раз, зато основательно, спутав минуты и секунды времени с минутами и секундами долготы. После чего, потный как мышь в своем противопотном белье под толстой оболочкой комбинезона, стал ждать дальнейшего развития событий. Повторить-то он повторил, но смысл задания еще не начал доходить до него. Единственной застрявшей в голове мыслью было: «Ну и досталось же мне сегодня!»

В левой руке он сжимал шпаргалку, правой протянул Шефу бортовой журнал. Устный пересказ был просто педантством: все равно задание вручалось в письменном виде, с вычерченным начальным отрезком курса. Шеф вложил конверт с заданием в кармашек, приклеенный к обложке журнала, вернул журнал Пирксу и спросил:

– Пилот Пиркс, к старту готовы?

– Готов! – ответил пилот Пиркс. В эту минуту ему хотелось лишь одного: очутиться в рулевой рубке. Только бы расстегнуть комбинезон, хотя бы у шеи!

Шеф отступят на шаг.

– По раке-е-там! – крикнул он великолепным, стальным голосом, который, как колокол, перекрыл глухой, неустанный гул огромного ангара.

Пиркс развернулся кругом, схватил красный флажок, споткнулся о трос ограждения, в последний момент удержал равновесие и тяжело, словно Голем, вступил на узенький мостик. Он был еще только на середине, когда Берст (сзади он все же смахивал на футбольный мяч) уже входил в свою ракету.

Пиркс спустил ноги внутрь, ухватился за толстую обшивку люка, съехал по эластичному желобу вниз, не притрагиваясь к перекладинам («перекладины – только для умирающих пилотов»,– говаривал Ослиный Лужок), и начал задраивать люк. Они отрабатывали это на тренажерах, а потом на настоящем люке, снятом с ракеты и установленном посреди учебного зала. Сотни, тысячи раз, до осточертения – левая рукоятка, правая рукоятка, пол-оборота, проверить герметичность, обе рукоятки до конца, дожать, проверить герметичность под давлением, задраить внутреннюю крышку люка, выдвинуть противометеоритный экран, покинуть входной туннель, запереть дверцу кабины, дожать, рукоятка, вторая рукоятка, стопор, все.

Пиркс подумал, что Берст, должно быть, давно уже сидит в своем стеклянном колпаке, тогда как он сам еще доворачивает маховик затвора,– и тут же вспомнил, что они ведь стартуют не одновременно, а с шестиминутным интервалом, так что спешить некуда. И все-таки лучше заранее сидеть на своем месте с включенным радиофоном – по крайней мере услышишь команды, которые отдают Берсту. Интересно, у него-то какое задание?

Свет в кабине включился автоматически, как только он задраил наружную крышку люка. Заперев свою лавочку на все засовы, он по маленькому ступеньчатому скату, выстланному шершавым и в то же время мягким пластиком, перешел на место пилота.

Бог знает, почему в этих маленьких одноместных ракетах пилот сидел в большой – три метра в диаметре – стеклянной банке. Банка эта, хотя и совершенно прозрачная, была, конечно, не из стекла и к тому же пружинила наподобие толстой, очень твердой резины. Этот пузырь, с раскладывающимся креслом пилота посередине, помещался внутри самой рулевой рубки, слегка конусообразной, так что пилот в своем «зубоврачебном кресле» (так его именовали курсанты) мог свободно вращаться по вертикальной оси и сквозь прозрачные стенки пузыря, в котором он был заключен, видел все циферблаты, индикаторы, передние, задние, боковые экраны, табло обоих вычислителей и астрографа и, наконец, святая святых – траектометр, на матовом, выпуклом стекле которого яркой, толстой чертой обозначался путь ракеты относительно неподвижных звезд в проекции Гаррельсбергера. Элементы этой проекции надо было знать наизусть и уметь читать ее по приборам в любом положении, даже вися вверх ногами. Слева и справа от сидящего в кресле пилота располагались четыре главные рукоятки реактора и рулевых отклоняющих дюз, три аварийные рукоятки, шесть рычагов малого пилотажа, рычаги пуска и холостого хода, регуляторы мощности тяги и продувки дюз; над самым полом – большое спицевое колесо климатизаторной и кислородной регулировки, рукоятки противопожарного устройства и катапульты реактора (на случай возникновения неконтролируемой ядерной реакции), тросик с петлей, закрепленной на верхней части шкафчика с термосами и едой, а под ногами – тормозные педали с мягким покрытием и петлями в виде стремян и еще педаль аварийной эвакуации: если на нее нажать (для этого надо было ногой разбить ее колпачок), пузырь катапультировался вместе с креслом, пилотом и ленточно-кольцевым парашютом.

Кроме этой главной цели – спасения пилота в случае неустранимой аварии,– насчитывалось еще не меньше восьми крайне важных причин, из-за которых понадобился стеклянный пузырь, и в более благоприятных условиях Пиркс даже сумел бы одним духом перечислить их все, но ни одна из них не казалась ему (да и другим курсантам) достаточно веской.

Расположившись как следует, он, с немалым трудом сгибаясь в поясе, принялся ввинчивать все свисавшие и торчавшие из него трубки, кабели и провода в разъемы, которыми ощетинилось кресло (причем всякий раз, когда он наклонялся вперед, комбинезон мягкой булкой упирался ему в живот), и, конечно, перепутал кабель радиофона с обогревательным; хорошо еще, что у них была разная резьба, но ошибку он заметил только тогда, когда пот потек с него в три ручья; наконец сжатый воздух, шипя, мгновенно наполнил комбинезон, и Пиркс со вздохом облегчения откинулся назад, прилаживая руками оба набедренно-наплечных ремня.

Правый защелкнулся сразу, но левый почему-то не поддавался. Ворот, надутый, как автомобильная шина, не позволял оглянуться, он безуспешно тыкал вслепую широкой застежкой ремня,– а в наушниках уже заговорили приглушенные голоса:

–…Пилот Берст на АМУ-18! Старт по радиофону по счету ноль. Внимание – готов?

– Пилот Берст на АМУ-18 готов к старту по радиофону по счету ноль! – мгновенно отчеканил Берст.

Пиркс выругался – и карабин защелкнулся. Он откинулся в мягкое кресло, такой обессиленный, словно только что вернулся из долгого-долгого, межзвездного рейса.

– До старта – двадцать три… До старта – двадцать два… Два…– бубнило в наушниках.

Говорят, однажды, услышав громовое «Ноль!», стартовали оба курсанта сразу – тот, кому полагалось, и другой, ожидавший рядом своей очереди,– и вертикальными свечами шли в каких-то двухстах метрах друг от друга, рискуя в любое мгновенье столкнуться. Так, во всяком случае, рассказывали на курсе. И будто бы с тех пор запальный кабель подключают в последний момент, дистанционно, это делал сам комендант космодрома из своей остекленной кабины управления,– так что весь этот отсчет был просто блефом. Но как там на самом деле, никто не знал.

– Ноль! – загремело в наушниках, и одновременно до Пиркса донесся приглушенный, протяжный грохот, кресло слегка задрожало, чуть сдвинулись с места искорки света в прозрачной оболочке, под которой он лежал распростертый, уставившись в потолок – то есть в астрограф, в индикаторы циркуляции охлаждения, тяги главных дюз, вспомогательных дюз, плотности потока нейтронов, изотопных загрязнений и еще восемнадцать других, из которых половина следила исключительно за самочувствием ускорителя; дрожь ослабла, стена глухого грохота прошла где-то рядом и таяла там, вверху, будто в небе поднимали невидимый занавес; гром уходил все дальше, как обычно, становясь все больше похожим на отголоски далекой грозы; наконец наступила тишина.

Что-то зашипело, зажужжало – он даже не успел испугаться. Это автоматическое реле включило заблокированные прежде телеэкраны: если рядом кто-нибудь стартовал, объективы закрывались снаружи, чтобы их не повредило слепящее пламя атомного выхлопа.

Пиркс подумал, что такие автоматические устройства очень полезны,– так он размышлял о том и о сем, пока вдруг не почувствовал, что волосы встают у него дыбом под выпуклым шлемом.

«Господи, я же лечу! Я, я сейчас полечу!!!» – мелькнуло у него в голове.

Он судорожно начал готовить рукоятки к старту – то есть дотрагиваться до них в нужном порядке, считая про себя: раз, два, третья… а где четвертая? – потом эта… так, вот этот индикатор… и педаль… нет, не педаль… ага, вот она… красная рукоятка, зеленая, потом на автомат… так… или красная после зеленой?!

– Пилот Пиркс на АМУ-27! – прервал его размышления голос, ударяющий в самое ухо.– Старт по радиофону по счету ноль! Внимание – готов?

«Еще нет!» – порывалось что-то крикнуть устами пилота Пиркса, но он ответил:

– Пилот Бе… пилот Пиркс на АМУ-27 готов… э-э… к старту по радиофону по счету ноль!

Он чуть было не сказал «пилот Берст», потому что хорошо запомнил, как тот отвечал. «Дубина!» – выругал он себя самого в наступившей тишине. Автомат (и почему это у всех автоматов голос унтер-офицера?) отрывисто лаял:

– До старта шестнадцать… пятнадцать… четырнадцать…

Пилот Пиркс обливался потом. Он силился вспомнить что-то ужасно важное – он знал, что это вопрос жизни и смерти,– и никак не мог.

–…до старта шесть… пять… четыре…

Мокрыми пальцами он стиснул стартовую рукоятку. Хорошо хоть шероховатая. Неужели все так потеют? Наверное, все…– тут наушники рявкнули:

Его рука сама – совершенно сама – потянула за рукоятку и, доведя ее до середины, застыла. Пророкотало. Словно эластичный пресс упал ему на грудь и на голову. «Ускоритель»,– успел он подумать, и в глазах потемнело. Однако не очень сильно и лишь на мгновенье. Когда зрение вернулось к нему – хотя разлившаяся по всему телу тяжесть не отпускала уже ни на миг,– экраны, во всяком случае те три, что были прямо перед ним, бурлили как убегающее из миллиона кастрюль молоко.

«Ага, пробиваю облако»,– догадался он. Теперь мысли текли медленней, как-то сонливо, зато он был совершенно спокоен. Спустя какое-то время им овладело чувство, будто он – всего только зритель этой, немного смешной, картины: детина развалился в «зубоврачебном кресле» и ни рукой, ни ногой; облака исчезли, небо еще отдает синевой, но какой-то поддельной, словно подведенное тушью, а на нем как будто бы звезды – или это не звезды?

Да, это были звезды. Стрелки сновали по потолку, по стенам, каждая на свой лад, каждая что-то показывала, и за всеми надо следить, а у него только пара глаз. Однако в ответ на короткий, повторяющийся писк в наушниках его левая рука сама – снова сама – потянула за рукоятку выбрасывателя ускорителя. Сразу стало полегче – скорость 7,1 в секунду, высота 201 километр, заданная траектория старта на исходе, ускорение 1,9, можно сесть, и вообще – теперь-то все только и начинается!

Он медленно возвращался в сидячее положение, нажимая на подлокотники и поднимая тем самым спинку кресла,– и вдруг застыл в ужасе.

– Где шпаргалка?!

Это и была та невероятно важная вещь, которую он никак не мог вспомнить. Он обшаривал глазами пол, словно вокруг и в помине не было полчищ подмигивающих со всех сторон индикаторов. Шпаргалка валялась под самым креслом,– он наклонился, ремни, разумеется, не пустили, времени уже не было, и с таким чувством, словно он стоит на самом верху высоченной башни и валится вместе с ней в пропасть, он достал из наколенного кармана бортовой журнал и вынул из конверта задание. Ничего не понять – где же, черт подери, орбита Б-68? Ага, вот эта! – он глянул на траектометр и начал входить в поворот. Даже странно – пока все шло как надо.

На эллипсе Вычислитель благосклонно выдал данные для поправки, он опять маневрировал, соскочил с орбиты, слишком резко притормозил, в течение десяти секунд ускорение достигало 3g, но ему это было хоть бы что, физически он был очень крепок («будь у тебя мозги как бицепсы,– говаривал Ослиный Лужок,– из тебя, глядишь, и получился бы толк»); с поправкой вышел на постоянную орбиту, по радиофону сообщил данные Вычислителю, тот ничего не ответил, на его табло проплывали синусоиды холостого хода, Пиркс прорычал данные еще раз – ну конечно, забыл переключиться,– переключил радиофон, и на табло выскочила мерцающая вертикальная линия, а все окошечки дружно показывали одни единицы. «Я на орбите!» – обрадовался он. Да, но период обращения – 4 часа 29 минут, а надо – 4 и 26. Теперь он уже совершенно не соображал, допустимо такое отклонение или нет. Он напрягал память, даже подумал, не отстегнуть ли ремни,– шпаргалка лежала под самым креслом, но черт его знает, может, в ней этого и нет,– и вдруг вспомнил, что говорил им на лекциях Кааль: «Орбиты рассчитываются с погрешностью 0,3 процента»; на всякий случай ввел данные в Вычислитель: погрешность была в норме. «Ну, более-менее»,– сказал он себе и лишь теперь осмотрелся по-настоящему.

Сила тяжести исчезла, но он был привязан к креслу на совесть и только ощущал необычайную легкость. Передний экран: звезды, звезды и белесо-бурая полоска в самом низу, боковой экран – ничего, лишь чернота и звезды. Нижний экран – ага! Пиркс с любопытством разглядывал Землю: он мчался над ней на высоте от 700 до 2400 километров на разных участках орбиты – Земля была огромная, заполняла целый экран, он как раз пролетал над Гренландией – ведь это Гренландия? – пока он соображал, что это, под ним была уже Северная Канада. Вокруг полюса сверкали снега, океан был фиолетово-черный, выпуклый, гладкий, словно отлитый из металла, облаков удивительно мало, точно по выпуклой поверхности кое-где расплескали жидкую кашицу. Пиркс взглянул на часы.

Он летел уже одиннадцать минут.

Теперь надо было поймать позывные ПАЛа и, проходя через его зону, следить за радаром. Как называются те два корабля? РО? Нет, ИО,– а номера? Он заглянул в листок с заданием, сунул его в карман вместе с бортовым журналом и шевельнул ручку настройки у себя на груди. Эфир заполняло попискиванье и потрескиванье, ПАЛ – какой у него код? Ага, Морзе,– он напрягал слух, поглядывал на экраны, Земля неторопливо вращалась под ним, звезды быстро проплывали в экранах, а ПАЛ куда-то запропастился – не видать его, не слыхать.

Вдруг он услышал жужжание.

«ПАЛ? – подумал он и тут же отбросил эту мысль.– Глупости, спутники не жужжат. А что тогда жужжит?»

«Ничего не жужжит,– ответил он сам себе.– Так что же это?»

В общем-то он даже не испугался. Что еще за авария при выключенном двигателе? Жестянка разваливается сама по себе, что ли? А может, короткое замыкание? Замыкание! Господи Боже! Инструкция на случай пожара 111-А: «Пожар в пространстве на орбите», параграф… а, чтоб им всем! – все жужжит и жужжит, он едва различал попискиванье далеких сигналов.

«Ну прямо как муха в стакане»,– вконец ошалев, подумал он, перебегая глазами от индикатора к индикатору,– и тут он ее увидел.

Это была муха-гигант, черная, с зеленоватым отливом, из тех омерзительных мух, что, кажется, созданы лишь для того, чтобы отравлять людям жизнь, настырная, наглая, дурацкая и в то же время шустрая муха; она каким-то чудом (а как же еще?) забралась в ракету и теперь летала снаружи стеклянного пузыря, жужжащим комочком тычась в светящиеся циферблаты.

Пролетая над Вычислителем, в наушниках она гудела как четырехмоторный самолет: там, над верхней рамой Вычислителя, помещался еще один микрофон, резервный, им можно было пользоваться без ларингофона, встав с кресла, когда кабели внутренней связи отключены. Зачем? На всякий случай. Таких устройств было множество.

Он проклинал этот микрофон – боялся, что не услышит ПАЛ. Муха, точно ей было этого мало, начала расширять зону облетов. Несколько минут, не меньше, он невольно водил за ней глазами, пока наконец не сказал себе строго, что плевать ему на эту муху.

Жаль, нельзя подсыпать туда какого-нибудь дуста.

– Хватит!

В наушниках зажужжало так, что он скривился. Муха прохаживалась по Вычислителю. Стало тихо – она чистила крылышки. Что за мерзкая тварь!

В наушниках возник ритмичный, далекий писк: три точки, тире, две точки, два тире, три точки, тире – ПАЛ.

«Ну, а теперь надо глядеть в оба!» – сказал он себе, еще немного приподнял кресло, чтобы видеть три экрана сразу, еще раз проследил за вращением фосфоресцирующего поискового луча на экране радара и стал ждать. На радаре ничего не было, но по радио кто-то вызывал:

– А-7 Земля-Луна, А-7 Земля-Луна, сектор три, курс сто тринадцать, вызывает ПАЛ ПЕЛЕНГ. Дайте пеленг. Прием.

«Вот незадача, как я теперь услышу мои ИО!» – встревожился Пиркс.

Муха взвыла в наушниках и куда-то пропала. Минуту спустя его сверху накрыла тень – словно на лампу уселась летучая мышь. Это вернулась муха. Она сновала по стеклянному пузырю, будто желала дознаться, что там такое внутри. Тем временем в эфире становилось тесно: он увидел ПАЛ (тот и впрямь походил на палицу – восьмисотметровый алюминиевый цилиндр со сферической шишкой обсерватории на конце); Пиркс летел над ним примерно в четырехстах километрах или чуть больше – и постепенно его обгонял.

Основным стилем цикла является не просто научная фантастика, а некая солянка: научная фантастика; психологический портрет человека будущего; развитие и построение отношений человека с искусственным сознанием; ну и, конечно, детектив. Нужно отметить в отличии от современных писателей отличное описание главного героя, глубокое объяснение его поступков в экстремальных ситуациях с психологической точки зрения. Описание ощущений в бассейне - это феноменально (рассказ «Условный рефлекс»). Не знаю биографии Лема, но врядли это можно так раскрыть, не испытав на себе. Разгадка гибели космического корабля в рассказе «Ананке», а точнее именно сам процесс мышления Пиркса при этом - тоже великолепен. Но больше всего понравился «Дознание»: нестандартное построение рассказа (от нескольких лиц), захватывающая динамика сюжета, максимально правдоподобное развитие ситуации на борту корабля (интуитивное понимание Пирксом подстроености аварии привело к его растеряности - и как следствие к счастливому happy end).

Лем представил Пиркса не как супергероя, а как обычного человека. Ведь во всех его поступках нет ничего героического, обычная реакция обычного человека-проффесионала своего дела.И именно это вместе с отличным психологическим портретом делает главного героя понятным (можно даже сказать предсказуемым) читателю.

Как итог - отличный цикл, непостаревший и сегодня.

Оценка: 9

За что мне нравится этот цикл, так это за его своеобразную поэтику. Это ходячий оксюморон, поистине сочетание несочитаемого.

Мы привыкли считать, что садясь за книжку, которая относится к фантастике, от нас не ожидается какой-либо активной мозговой деятельности. Конечно, это в первую очередь касается книг-«жвачек» на один вечер, но ведь часто попадается простая (в хорошем смысле) фантастика и среди уважаемых примеров, не требующая никаких особых знаний в науке кроме самых общих, с которыми человек знаком со школьной парты времён пятого класса. Впрочем, в случае Станислава Лема моё утверждение благополучно пасует.

Лем - хороший писатель. У него очень узнаваемый почерк: лемовская проза насыщена терминами из научной литературы, стиль зачастую суховат, а предложения порой навевают воспоминания о русской и английской классике (Лем, впрочем, абсолютно лишён помпезности). Это с одной стороны, а с другой - он очень хороший, тонко чувствующий людей и ярко об этом пишущий психолог, обладающий доброй иронией, нисколечко не злой или пошлой, умеющий интересно выстроить сюжет и закрутить интригу. Вот такой ходячий оксюморон у нас пан Станислав.

Читать лемовский текст непросто. Вместо расслабленности от читателя требуется предельная фокусировка внимания: нужно следить за ситуацией и героями, и не перескакивать через строчки - иначе ничего не поймёте. Научные термины, зачастую незнакомые, тоже не облегчают чтения. Но именно им удаётся придать тексту особый шарм. Плюс, это неплохой повод нанести визит в Википидею в поисках незнакомых определений: первая и вторая космические скорости, коаксиальный кабель, бустер, дюзы, амортизатор и т.д.

Переходя непосредственно к конкретике: когда я читал рассказы про Пиркса, мне казалось, что это чисто реалистичная проза. Да, действие любого рассказа происходит вне Земли, да, технологии, описываемые в мире рассказов хоть и похожи на нынешние, однако же гораздо более мощные и сильные, когда речь касается отраслей инженерии, космического кораблестроения и т.д. В то же время здесь везде есть логика, всё на своих полочках и на своих местах. Тайны, кажущиеся в начале странными и мистическими, с особенным оттенком того, что здесь может быть замешан внеземной разум или взбунтовавшиеся машины, оказываются нетипичным физическим или химическим явлением, решающимся при помощи науки. В некоторых ситуциях во всём оказывается виноват и вовсе обычный «человеческий фактор». Впрочем, рассказы подобные ходы нисколько не портят, ведь такие истории стилю писателя очень подходят.

Конечно, цикл не идеален. Лем порой удаляется от художественности и переходит в чистую философию на десяток страниц, или порой языком науки говорит сложно о простых вещах. Если последнее ещё можно списать на неграмотность читателя, то первое порой сильно тормозит основное действие рассказа и сбивает темп повествования.

В целом же, «Рассказы о пилоте Пирксе» - это отличная рекомендация для тех, кто любит хорошую фантастику «твёрдого» сорта, а также для всех тех, кого не оставляют равнодушным звёзды, космос и границы возможностей человека.

Оценка: 8

В цикл входят ровно десять рассказов и роман. Между написанием первого рассказа «Испытание» и завершающим этот цикл романом «Фиаско» прошло 27 лет. Поэтому взросление главного героя происходило одновременно с «взрослением» самого писателя. И это очень хорошо заметно.

Чего не стоит ожидать от знакомства с этим циклом? Не стоит ожидать изощренных сюжетов. Не стоит настраиваться на «легкое» чтение – диалогов почти нет, а стиль – достаточно своеобразный.

На что можно рассчитывать? На очень многое. На блестящий язык, которому с одинаковой легкостью удаются и пейзажные зарисовки, и прорисовки персонажей, и объяснения научно-технических идей. На интересные философские теории, особенно ярко выраженные в заключительном романе. На смелые научные гипотезы, количество которых к концу цикла растет в геометрической прогрессии. На приятное погружение в атмосферу будней космолетчиков. А вообще-то, каждый найдет что-то свое.

Можно было бы еще многое сказать, но ограничусь одним: единственное, в чем я на сто процентов уверен, что как бы ни развивался научно-технический прогресс, и сколько бы времени еще не прошло – Лема читали, читают и будут читать. В том числе, и рассказы о пилоте Пирксе, «любимчике» писателя.

Оценка: 8

Писать отдельные отзывы по рассказам было лень, поэтому я постараюсь подытожить свои впечатления в одном месте.

Читая цикл рассказов о пилоте Пирксе сами собой проводятся параллели с другим Лемовским циклом - про Ийона Тихого, при чем не в пользу последнего. Рассказы о Пирксе на порядок серьезнее и научнее. Читаю и ловлю себя на мысли: вот же мог человек писать научную фантастику, зачем было так кривляться в Ийоне Тихом? (в Тихом правда тоже есть несколько неплохих).

Правда тут категория «НФ» на данный момент тоже достаточно условна, в пору вводить новую категорию - устаревшая НФ. Просто читая невольно осознаешь, что то, что было безусловно научным в эпоху автора, сейчас уже выглядит часто старомодным раритетом, даже несколько диковатым или диковинным. Да, космонавтика со времен автора, честно говоря, развилась не особо впечатляюще, так что написанное Лемом и спустя полсотни лет выглядит безусловной фантастикой, но мне сложно представить современного, да и из недалекого будущего, космонавта выковыривающего вилкой неаппетитный жир из консервы (находясь в полете) или жадно слушающего новые пластинки и т.п. Это конечно мелкие придирки и совсем не в укор таланту Лема, просто такая научность все таки выглядит устаревшей.

Кроме подобных мелочей есть вещи и посерьезней. Как-то автор не утруждает себя объяснением проблемы радиоактивного загрязнения при повсеместном использовании атомных котлов (наоборот - пилот Пиркс может запросто спуститься к реактору для осмотра его снаружи и подсчета количества течей), горнопроходческий автомат вместо дробления породы при прокладке пути получив удар по голове начинает охоту за двигающимися металлическими целями типа вездеходов, цементирующий (! - на ракете) робот подсознательно записал в своих электронных схемах предсмертную агонию гибнущего экипажа (вот я сколько не барабаню по клавишам своего подсознательно более мощного компа, а он как-то ниче из моих мыслей не усваивает - просто выполняет заложенную программу), другой автомат возомнил себя человеком и полез покорять вершины чужой планеты. Планета кстати была землеподобной и с формами жизни, что к моим непоняткам не возымело никакого впечатления (фурора) на мир будущего представленный в цикле...

Правда перечисленные вещи в основном выполняют роль антуража, позволяя автору достигать главную цель: показать атмосферную жуть гибнущего целые месяцы экипажа затерянного в космосе разбитого корабля, показать цену конструкторских ошибок и человеческой халатности, страх и мощь возможного выхода из подчинения техники наделенной интеллектом, достичь философского и психологического наполнения. Но вместе с тем все равно остаются не достоверными и несколько нелепыми.

Не лишен цикл и некоторых штампов эпохи, ярким примером которых служит пример все того же Сэтавра. Все 17 мужчин станции по первому призыву единогласно в добровольном порыве согласились принести свои жизни на алтарь безумной борьбы с чужой тупостью в лице обезумевшего Сэтавра. Здесь же продемонстрирована и цена жизни человека в освоении в данном случае Луны, это ж долго и наверно дорого укомплектоваться соответствующей техникой и оружием, ждать прихода обученных и для этого предназначенных подразделений, намного проще спалить пару вездеходов с людьми и закидать Сетавра шапками... (Вы меня не убедите, что вместо вызова спезназа на подавление окопавшихся терористов нужно бросить патрульную милицию или вообще мобилизовать жильцов соседнего дома, - это ж так долго писать, звонить и на комисиях решать надо, а так проще и дешевле). Другим примером может служить заседание трибунала с его пафосом, где ярко чувствуется место защиты - где-то там в углу, и чтоб не вякала.

Но читать в целом было интересно и автор действительно пытался представить рутину покорения космоса уже избавившегося от налета романтики, прогнозировать и решать возможные возникающие проблемы, осмыслить, так сказать, философию процесса. Отдельно стоит упомянуть поднятую в рассказе «Дознание» тему андроидов способных заменить человека - боюсь, хоть как это не нелепо, человечество способно (при технической возможности, конечно) породить себе подобную проблему, вплоть до угрозы собственному существованию, ради сиюминутной выгоды. В этом ракурсе показателен вопрос Пиркса директору ЮНЕСКО, осознает ли он, что в один прекрасный день и в его кресло может усесться робот. Хотя в рассказе про Анела Пиркс проникается чувствами и проблемами робота, но в «Дознании» автор ярко дает понять, что подобные порождения науки помимо угрозы человечеству, безработице и т.п., прежде всего абсолютно не гуманны и по отношению к самим роботам наделенным подобным умом и сознанием.

Оценка: 8

В качестве предисловия сразу предлагается отбросить научность Рассказов. Катушки, транзисторы, компьютеры, камеры и прочее, безусловно, в пересчете на 2015 год выглядят где-то наивно, для кого-то раздражающе. О технической стороне больше ни слова.

Рассказы о Пилоте Пирксе представляют собой квинтэссенция Лемовской философии, его отношения к научной фантастике, ее целям и месту в мировой литературе. Общего у Рассказов (помимо главного героя, разумеется) намного больше, нежели может показаться на первый взгляд, при этом каждому рассказу свойственна целостность, завершенность и самое главное не тривиальный подход к описываемой проблематике. Во избежание сумбура, обо всем по порядку.

Некая детективность свойственная практически всем рассказам о пилоте Пирксе способствует полному погружению читателя в описываемую ситуацию. Лем так и подталкивает читателя делать выводы, строить догадки, анализировать наравне с героями его произведений, не предлагая готовых решений. При этом, зачастую читатель, как и главный герой, к концу рассказа так и остается со своими домыслами и догадками. Se la vie, вопросов всегда больше чем ответов. Истинна она такая.

Второе по порядку, но отнюдь не по степени восторга испытываемого от прочтения рассказов – анти романтичность космических путешествий Пиркса. Это ночью с земли звезды притягательны, высоки, недостижимы. У Лема звезды и космические путешествия представляют собой рутинную тяжелую опасную работу, чуждую романтике и возвышенным чувствам. Тема угнетающей космической пустоты тонкой линией проходит по нескольким рассказам о Пилоте Пирксе.

Такой нетривиальный подход является не распространенным в НФ, мы привыкли видеть потрепанные корабли, космических волков, мега компьютеры и прочую дребедень, определяющую космические полеты как штуку безумно интересную. Лем же видит в профессии пилота, на мой взгляд, именно то чем она должны неминуемо стать в будущем. Наиболее уместная аналогия – пилоты самолетов, работа которых сегодня сводится к заученным на зубок последовательностям действий (А кто бы мог представить лет 100 назад).

Описываемая анти романтичность является следствием некой «правдоподобности» свойственной всему творчеству Лема в целом и рассказам в частности. Научная фантастичность автора не выходит за пределы технологий, не распространяется на людей и окружающий их мир. Развитые технологии не предполагают преобразование человека в героя, не исключают возникновение внештатных ситуаций не страхуют от ошибок. Пиркс, является прежде всего представителем Хомо Сапиенс (пуская с интеллектом и навыками выше среднего) со всеми вытекающими. Он не может найти ответов на все вопросы, предотвратить крушение космического корабля или создать Кока-колу из воздуха.

В заключение – случайность. Лем неоднократно писал о влияние случайностей на его личную жизнь и подчеркивал их значимость в истории человечества. В рассказах о Пилоте Пирксе фактор случайности играет не последнюю роль, а фабула одного из рассказов целиком строиться вокруг данного фактора. Без случайностей действительно никуда.

Объединив все описанные тезисы в некое резюме, напрашивается вывод о том, что рассказы о Пилоте Пирксе являются очень «реальными». В подобное будущее (пускай не с технологической точки зрения) легко поверить. Его существование выглядит не фантастичным, а наоборот закономерным. В совокупности с такими факторами как интересная фабула, нетривиальный взгляд на вещи и просто писательский талант, «реальность» делает рассказы о Пилоте Пирксе (научную фантастику Лема) ну оооооооочень интересными.

Оценка: 10

Я думаю, что не стоит рассматривать цикл о пилоте Пирксе как НФ. Это не экшн. Не космическая опера. Даже не социальная фантастика. Не знаю, выделяют ли такой жанр - психологическая фантастика. Весь цикл - это спрятанное за маской приключенческой фантастики очень серьезное исследование. Тема - как поведет себя обычный человек в необычных условиях. Ведь Пиркс очень обычен. Добропорядочен, хоть и обижается поначалу на это словечко. И вот его обычная человеческая добропорядочность становится неким краеугольным камнем бытия. Основой, позволяющей выжить и сохранить человеческое лицо. Поэтому рассказы о Пирксе стоит читать вдумчиво, неторопливо. Это книга не для минутной забавы. Она позволит приблизится к пониманию того, что важно для каждого. К пониманию ЧЕЛОВЕКА. Его ответственности за все, что он совершает.

Оценка: 10

Очень разочаровал меня этот цикл. Рассказы напоминают серии телевизионных сериалов: можно 10 минут посмотреть начало и 10 минут глянуть конец, при этом пропустить все что происходило в середине и ничего не потерять. Большая часть рассказа сводится к описанию ничего не значащих деталей, механизмов, техник поведения и пустых нюансов....

Из минусов:

Наивность представлений о будущем, об уровне техники и космонавтики (читаешь словно Жюль Верна),

Отсутствие ярких образов и характеров,

Главный герой, который все время «вляпывается» в истории (надоедает).

Из плюсов: только мастерский стиль изложения.

Вывод: мне понравились только два рассказа Испытание и Дознание - остальные читал лишь на силе воли, из принципа чтобы дочитать.

Оценка: 6

Отличный цикл космической производственной, трудовой фантастики.

На протяжении всех книг можно наблюдать возмужание главного героя, его становление как личности. Проходя сквозь различные нештатные производственные ситуации, и не важно где в космосе или на спутнике (планете), главному герою приходится применять все свои профессиональные и человеческие навыки для достижения положительного конечного результата. Каждая повесть - это новый опыт для Пиркса, новый штрих в его многогранном образе.

Мне этот цикл интересен прежде всего тем, что в качестве главного героя выбран простой труженник освоения космического пространства, пусть он и неординарная личность. Автор шаг за шагом, начиная со «студенческой скамьи» главного героя, ведет читателя дорогой повествования. Это позволяет лучше понять Пиркса, заставляет читателю ему сопереживать и вместе с ним искать правильный выход из трудной ситуации.

Это фантастика, которая не может оставит равнодушным. Ее обязательно надо прочитать.

Оценка: 9

С произведениями Станислава Лема я мало знакома, читала только «Солярис», в далеком детстве, и он, помнится, тогда здорово меня напугал. Так что, цикл «Рассказы о пилоте Пирксе» - второе в моей жизни произведение пана Лема. Впечатление оно произвело на меня двоякое – что-то понравилось, что-то не очень. Напишу об этом подробнее.

Что понравилось

Понравилась, прежде всего, психологическая составляющая цикла, интрига, нерв. Каждый рассказ – это небольшой но законченный детектив, поэтому читать цикл можно не по порядку, а как захочется. Общий для всех рассказов герой – пилот Пиркс – разгадывает психологические и технические загадки, выпутываясь из сложных ситуаций, в которые периодически попадает.

Десять рассказов идут в хронологическом порядке: в первом Пиркс только заканчивает летную академию, в последнем он уже зрелый и опытный пилот космических кораблей. Почти все рассказы так или иначе касаются роботов или искусственного интеллекта.

Мне понравился придуманный Лемом герой – строгий, выдержанный «космический волк», симпатичный, но убежденный холостяк с собственным кодексом чести. Пиркс умен, он полностью погружается в решение проблемы и не отступит, пока не найдет разгадку очередной головоломки. Наблюдать за этим интересно. Есть в цикле и немного юмора, тоже трезвого и сурового. Наверное, именно так в понимании Лема, должны шутить «космические волки».

Что не понравилось

Не понравилась «техническая составляющая». После фигурирующих в современной НФ суперкомпьютеров, гиперпространственных двигателей и путешествий в отдаленные галактики, читать про космонавтов, которые бороздят просторы нашей солнечной системы на кораблях с атомными двигателями под управлением компьютеров на перфокартах, мягко говоря, прикольно. Конечно, надо делать скидку на то, что цикл писался с 1959 по 1971 год. Тогда ЭВМ были величиной с комнату, а ПК – чистейшей научной фантастикой. С этой точки зрения рассказы выглядят вполне передовыми, но сейчас, читая про всю эту «техническую экзотику», невольно хочется улыбнуться.

Еще один недостаток (по крайней мере, для меня) – тяжеловесность стиля. Цикл написан тягучим, нудным языком с массой канцеляризмов. Не знаю, кого в этом винить – Лема или переводчиков – но рассказы читаются тяжеловато. «Улететь» не получилось, пришлось с усилием продираться сквозь текст. Пожалуй, виноваты все-таки переводчики, поскольку «Солярис» читался легче.

Подводя итоги, скажу, что «Рассказы о пилоте Пирксе» - очень основательный образчик классической НФ. Вселенная, придуманная Лемом, выглядит вполне реальной и вещественной, кажется, что это уже существует «в одной очень далекой галактике». Несмотря на некоторые недостатки, читать было интересно.

Оценка: 7

Пиркс меня очаровал! Ведь что пытался донести до нас Лем? Что хотел поведать нам?

Начнем с того, что Пиркс вполне себе обычный человек со своими слабыми и сильными сторонами, он вовсе не супермен! Да он терпелив, физически силен, сообразителен и как оказалось стрессоустойчив, но все его показатели лежат в области нормальности. И автор показывает нам поведение обычного человека в нормальных (Терминус, Несчастный случай) и критических (Ипытание, Дознание, Охота) условиях. Опять же мир описанный Лемом в этих рассказах вполне имеет право на существование в будущем даже сейчас, он не необычен, он не выглядит ни сказкой, ни антиутопией. Да, как отмечалось ранее, там есть технические условности которые сейчас выглядят смешно, но на то они и условности. А дальше… Дальше на первый план выходит психология. При всей эрудированности Лема, при всем его знании технических тонкостей, на первом месте в каждом из рассказов не действие и не описание мира, а именно ход мыслей главного героя. Благодаря описанию его размышлений, Пиркс получился очень живым. И ведь для того что бы оживить Пирска мастеру не понадобилось кучу строк исписать… Пару взмахов пера и вот он уже сходить со страниц книги неуклюже сжимая шлем подмышкой.)))