Первый боится всех второй не боится никого. Прохождение головоломки в Skyrim: Четыре Тотема. Сражение с Вольсунгом

Вольскигге является огромной нордской гробницей, в которой находится множество драугров и опасных ловушек. На первый взгляд Вольскигге ничем не отличается от остальных нордских гробниц, но на самом деле это не так. Многие геймеры не раз сталкивались с одной загадкой, решив которую можно открыть ворота в самые ее глубины. В этой статье мы расскажем обо всем прохождении Вольскигге скайрима, начиная от наземных руин и заканчивая разгадыванием одной из самых сложных загадок в игре.

Местоположение Вольскигге

Сложность отыскать Вольскигге заключается в отсутствии каких-либо заданий дающих метку на карте. Чтобы найти Вольскигге отправьтесь в орочью крепость Мор Казгур. После добравшись до крепости, поверните на восток и идите пока не заметите с северной стороны внешнюю часть гробницы. Также до Вольскигге можно добраться, если следовать от форта Храгстад на юго-запад, либо от Лесного оплота на север.

Наземные руины Вольскигге

Как только вы доберётесь до комплекса, то заметите множество древних построек, часть из которых разрушена. Далее ближе к парадному входу на вас нападут несколько бандитов-громил, разобраться с которыми не составит труда.

Верхние уровни Вольскигге полностью зачищены от драугров и на данный момент там находится большая группа бандитов. Пройдя через все коридоры, обеденный зал и небольшие ворота вы придете к необычной головоломке, разгадать которую способен не каждый. В целом задача проста, нужно повернуть рычаги в определенном порядке, в результате чего ворота откроются. Если вы ошибаетесь, свет начинает гаснуть и из гробниц выбираются драугры. Чтобы не ошибиться с рычагами вы должны прочитать книгу «Четыре тотема Вольскигге», в которых есть намеки для решения загадки. Но если вы все же не можете или не хотите разгадывать, то вот верная последовательность:

1. «Первый страшится всех» — это змея, так как остальные животные сильнее ее. В итоге первым рычагом, который нужно повернуть будет тот, что находится над изображением змеи.

2. «Второй не боится ничего» — это медведь, так как он самый сильный среди других животных. Поэтому вторым рычагом будет тот, что находится над рисунком медведя.

3. «Третий съест все что сумеет, но охотнее всего первого» — это лиса, так как это животное любит охотиться на змей, но при необходимости может съесть мертвечину других.

4. «Четвертый боится второго, но лишь когда они одни» — определенно точно это волк, так как он сильнее лисы и змеи, но не может победить в бою один на один медведя.

Верно повернув рычаги, на гробнице загорятся все четыре пламени и ворота откроются. За воротами будет лестница, которая ведет в нижнюю часть Вольскигге – Коридоры.

Исследование коридоров Вольскигге

В коридорах основными противниками будут драугры и морозные пауки. С большими трудностями вы в этой части руин не встретитесь, стоит отметить только одну опасную ловушку (яму с кольями) в которую можно упасть и погибнуть. В конце коридоров вы сразитесь с драугром начальником, который своим криком может разоружить вас и тем самым сделать максимально уязвимым. Далее вам нужно отыскать дверь, которая находится за троном и ведет в Пик Вольскигге.

Сражение с Вольсунгом

Отыскав дверь, вы выберетесь в наружную часть гробницы, которая находится на вершине скалы. Практически у входа будет стена со словом силы «Стремительный рывок», поэтому обязательно подойдите к нему. Как только вы получите новое слово силы, из гробницы выберется драконий жрец Вольсунг. За победу над жрецом вы получите маску Вольсунга, которая увеличивает грузоподъёмность на 20 единиц, а цены в магазинах на 20% выгоднее. После этого все руины Вольскигге будут полностью исследованы.

Подведя итоги

Теперь вы знаете весь процесс прохождения вольскигге скайрим. Помимо простого исследования, гробница может быть задействована в двух заданиях: «Рассветная заря» и «Ритуальное заклинание Изменения». Стоит отметить, что желательно исследовать эти руины после выполнения первых сюжетных миссий, в частности тех, где вы узнаете, что являетесь Довакином. Иначе багов не избежать.

(Visited 8 868 times, 12 visits today)

Ролевая мультиплатформенная игра The Elder Scroll V является одной из самых популярных в современной компьютерном мире. Равно как и ранее вышедшие Oblivion, Morrowind и Daggerfall, представленная пятая часть также была удостоена титула “Игра года в 2011 году”.

Её сюжет описывает события, происходящие спустя 200 лет с момента, которым завершается Oblivion. Действие происходит на севере виртуального континента Тамриель. Местность имеет одноимённое с The Elder Scroll V название. Некоторыми экспертами отмечается её схожесть с Древней Скандинавией. Особенно интересной частью Скайрим является Вольскигге. Это гора, на вершине, у подножия и внутри которой расположены так называемые нордские руины. Наиболее быстрым способом достижения представленной локации является проход от святилища Меридии вверх по тропе к ступеням, ведущим через портальную арку. Потусторонний выход из портала находится у дороги, двигаясь по которой строго на Запад через некоторое время можно достичь руин.

Прохождение квеста в Вольскигге: Четыре Тотема в Skyrim является одним самых важных игровых этапов. Его реализация ключевым образом влияет на исход всей миссии. Само собой разумеется, что разработчики от души постарались, чтобы путешествие по данной виртуальной местности оставило незабываемые впечатления. В том числе и впечатления от решения особого задания. Квест представляет собой задачу по подбору правильной комбинации рычагов, символизирующих таких представителей животного мира, как змея, медведь, лиса и волк. Нетрудно сообразить, что количество перебираемых вариантов может превысить 10000 (согласно биному Ньютона). Поэтому использование так называемого метода научного тыка в данном случае явно не подходит.

Комбинация к головоломке Вольскигг в Skyrim может и должна быть реализована иным путём. В любых играх, тем более, в представленной, разработчики при внедрении подобного рода заданий представляют потенциальным пользователям возможность блеснуть своими интеллектуальными способностями. Сделать это нужно, раскусив хитроумный замысел создателей игры посредством анализа некоей совокупности слов или символов и предприятия единственно верного на основе данного анализа решения. Загадка Вольскигге является примером текстового варианта подсказки для формирования правильного варианта использования выше упомянутых рычагов. Употребляемые в ней иносказательные выражения позволяют достаточно чётко определить, что тот, кто боится всех – змея, кто не боится никого – медведь, третий, способный съесть всех, включая змею – лиса и, наконец, четвёртый это волк. Ведь именно он боится второго, то есть медведя, в том случае, когда остаётся с ним один на один.

Четыре тотема – змея, медведь, лиса и волк – должны быть реализованы игроком именно в данной последовательности в том случае, если, конечно же, он хочет узнать, что уготовано ему в дальнейшем игровом процессе. Хотя… Частенько бывает так, что разработчики, нет-нет, да и проглядят ту или иную лазейку, позволяющую обойти их супер-задание. Есть мнение, что имеется таковая. На форумах, посвящённых данной игре, можно встретить описание иного решения вопроса как пройти Вольскигге в Скайрим? Его суть сводится к тому, что есть возможность забраться по внешней стороне горы, тем самым обойдя уготованные неприятности с рычагами тотемов. Наверняка, предпринятая успешная попытка подобного рода доставит игрокам не меньшее удовольствие, чем возможность упиваться собственным высоким IQ, позволившим честно решить представленную головоломку. В целом стоит отметить, что игра стоит свеч! Она стоит того, чтоб за ней заядлые геймеры просиживали минуты и часы, самостоятельно пытаясь пройти те или иные этапы, не обращаясь по каждому мало-мальски серьёзному или не очень поводу на специализированные форумы или сайты. Ведь всего-навсего нужно хотя бы немножечко включить свои мозги!

Все четверо живут на той же земле, что и мы.

Одни держатся тихо и тень предпочитают.
Другие делают стойку, оглядываются, вытянув шеи.
Пусть никто из них в этом священном кургане не обитает,
Но всем удели внимание, если хочешь идти дальше.

Первый страшится всех,
Второй не боится никого.
Третий съест всё, что сможет,
И охотней всего - первого.
Четвёртый боится второго,
Но лишь когда один.

Их следует задействовать в нужном порядке,
Если хочешь вернуться домой.

(с) Четыре тотема Вольскигге; The Elder Scrolls V: SKYRIM

Я лежала на кровати и постепенно набивала свой рот клубникой. А, возможно, я ем ее в последний раз. И в последний раз лежу на своей кровати... Встряхнув головой и пытаясь отвлечься от мысли о предстоящей Жатве, встала и подошла к окну. Глаза невольно намокли. От вида ярких огней и величественных высоток ночного города становится грустно... А что, если я его в последний раз вижу? Так, опять я об этом. Взгляд падает на созвездие Тельца, ярко выделяющееся в ночном небе. Звезды приветливо улыбаются мне, и я невольно вздираю уголки рта в ответ. Все же, Тельцы сильные, и это может пригодиться на Играх, но лучше быть ловким. И уметь стрелять из лука. Я оглядела стол, который был в правом углу комнаты. Помятые тетради вразброс лежали с открытыми учебниками... В последний раз я сегодня делала домашнее задание. Так, стоп... Снова плюхнулась на кровать и продолжила поедать клубнику.
Я живу в созвездии Стрельца. Наше созвездие не слишком бедное, но и богатством не отличается. Так, среднее. Как у всех остальных созвездий, наши улицы - не ветхие деревушки, а вполне себе нормальные, с высотками и многоэтажными домами, парками, достопримечательностями... Городов у нас нет. Просто есть название созвездия, ты в нем и живешь. Машины, конечно, тоже есть, но на них сейчас мало кто ездит - туда-сюда над городом снуют разноцветные глайдэры, изредка останавливаясь на красный сигнал светофора. Улицы блестели, словно леденцы - по ним проходили пути для пешеходов, загораясь яркой подсветкой каждый раз, когда ты опускаешь ногу на дорогу.
Конечно, есть и созвездия побогаче наших, например, львы. Да-а, у них там много чего современного... А у самых бедных, например, близнецов - постройки двадцать первого века. Хочется засмеяться при виде этого старенького созвездия, да вот стыдно. Все же, многие из них не виноваты, что родились в таком... В таком мухосранске.
Невольно в голове снова всплывают мысли о предстоящей завтра Жатве. Интересно, маму когда-нибудь выбирали? Даже если и выбирали, то, скорее всего, за нее шли добровольцы. У нас они не совсем чтобы не редкость, но бывают раз-два в десять лет. Мама не любит распространяться о ее детстве. Говорит, что тогда все было очень плохо. Наверное было...
Незаметно для себя, я погрузилась в сон. Сквозь затуманенное сознание я слышу тихий возглас: "Аллен Коулман!". Это имя моего брата... В следующие секунды перед глазами начало постепенно складываться изображение: вот я стою почти в самом заднем ряду, на сцене стоит какой-то человек, по-видимому - мужчина, и на всю улицу орет имя моего брата. Тогда я невольно вскрикиваю, когда понимаю, что его выбрали на Жатве. Из средних рядов выходит парень лет шестнадцати с каштановыми волосами и пронзительными карими, почти черными глазами. Я часто, играя с ним в детстве, тыкала ему в глаза и кричала, что они черные. Из-за этого я стала называть его Угольком. Я часто давала людям прозвища. Они его не слышали, конечно. Иногда.
Я распахнула глаза. Взор застилала влажная пелена на ресницах. Слезы? Руки невольно потянулись к лицу и стряхнули пару капель. Да, это всего лишь сон, но мой брат и вправду погиб на играх... Года четыре назад это произошло. Да, тогда я была двенадцатилетней маленькой девчонкой. Брата убили почти в последний день... Оставалось всего восемь участников. На Аллена напали ночью, когда тот спал, спрятавшись в пещере. Так варварски и подло...

Мать аккуратно заплетала мне колосок. Ловко вплетала оранжевые узкие ленты в мои пепельно-русые волосы, которые достигали мне до лопаток. Вообще, они были до таза, но мать решила их обрезать - так легче будет. А и вправду легче - шея не болит от тяжелых прядей, да и чувствуешь себя свободнее.

После того, как брата убили, у мамы остались мы с сестрой. Отца когда-то давно избили, не помню когда - от этого он умер. Вроде, я еще даже не появилась на свет. Мою сестру зовут Одри. Она очень добрая и оружие в руки ни разу не брала. Если ее выберут, то что будет?..
Мать достает из шкафа моё платье. Оно светло-серое и довольно скромное. Конечно, кто же на Жатву будет в бальных платьях приходить?

После все собираются на завтрак. В рот кусок не лезет, то ли я не в настроении, то ли волнуюсь. В конце концов, кое-как запихиваю себе в рот яичницу и иду умываться. После того, как все сделано, мы идем на главную площадь - Жатва начинается в одиннадцать.

На главной площади мало высоток. Собралась огромная толпа людей. Перед тем, как встать в свои ряды, у нас берут кровь. В вену вставляют иглу и наливают кровь в маленькие капсулы. Это самое важное, потому что трибута выбирают именно с помощью крови. Из прибора наподобие крана берут капсулу с кровью одного из детей и потом помещают в специальный сосуд, на котором высвечивается полное имя трибута.
Я стою почти в самом первом ряду - мне 16. Осторожно оборачиваюсь назад и улавливаю лукавое личико Одри. Ей тринадцать и она стоит далеко от меня, но это не мешает нам перекинуться взглядами и прошептать: "Удачи".
Прозвучали громкие ноты - объявляется начало Жатвы. Краем глаза замечаю, что одна девчонка рядом со мной скрещивает пальцы и поджимает губы. Волнуется, наверное. Мои размышления прервал звонкий голос Дункана Батлера. Он проводит Жатву в нашем созвездии уже семь лет подряд. За это время все успели внимательно его разглядеть и наизусть запомнить имя. Мужчина он среднего телосложения. Точный возраст его не знаю, но выглядит за тридцать. Чёрные зализанные волосы и янтарные глаза... Он и выглядел бы симпатичным, если не проводил Жатву.
- Приветствую вас на знаменитых Голодных Играх! - прокричал Дункан, радостно улыбаясь толпе. Чему он восторгается? Далее пошла всем знакомая речь - про то, как давным-давно на планете под названием Земля (нам о ней говорили на уроках в школе. Считается, что наша цивилизация основалась там. Не знаю, правда это или нет, ну и ладно) существовали дистрикты, как они восстали против Капитолия и в наказание за это устроили Игры. Но сейчас все знают, что это стало не больше, чем развлечение. После мучительно долгой и торжественной речи Дункан, наконец, подошел к "крану" и нажал на кнопку. В раковину внизу упала, звонко стуча, небольшая белая капсула. Мужчина разломил ее и аккуратно налил кровь в маленьких размеров черный прибор, по форме напоминавший коробку. Прошло несколько секунд и на крышке прибора высветилось имя первого трибута.
- Рина Диас! - провозгласил Дункан. Я облегченно вздохнула. Услышав свое имя, девочка вздрогнула. Потом собралась с силами и медленно пошла к сцене. По виду ей столько же, сколько и мне. Я не смогла разглядеть, в каком ряду она стояла. Мужчина поприветствовал девушку и открыл рот, чтобы назвать имя следующего трибута.
- Николь Коулман! - кажется, все вокруг замерло и сердце остановилось. Мои колени предательски задрожали, из губ вырвался тихий отчаянный вздох.

Николь

Коулман

Такого не может быть, правда? Наверняка у меня есть однофамилец, да и тезка. Нет? Устремив глаза в пол, я сдвинулась с места и взобралась на сцену. Дункан приветливо мне улыбнулся и протянул руку. Как бы мне не хотелось ее пожимать, пришлось. Скоро было произнесено третье имя - Фестер Пауэлл. Нас заставили обменяться рукопожатиями, как мы и сделали. За то время, пока Батлер произносил завершающую речь, я смогла как можно тщательнее рассмотреть моих напарников. Рина была девушкой невысокой, но зато стройной. Ее распущенные рыже-русые волосы достигали до пупка. А еще серые глаза. Я никогда раньше не видела такого чистого серого цвета глаз. Парень, который с нами, был тоже среднего роста, с черными слегка взъерошенными волосами и голубо-серыми глазами.
Нас повели прощаться с родными.

Первой в комнату забежала Одри.
- Ник... - со слезами на глазах проговорила она, вися у меня на шее. Я прошептала ей на ухо, поглаживая каштановые волосы:
- Все будет хорошо, не волнуйся. Я обязательно вернусь. Обещаю.
Я старалась говорить как можно спокойнее, но голос предательски дрожал. Мать стояла неподалеку и вскоре присоединилась к нам.
- Николь, милая, возьми это, - полушепотом проговорила мама сквозь слезы и протянула мне узкое серебряное колечко. - Его носил твой брат...
При мысли о брате глаза намочились. Мне и до этого захотелось разреветься в объятиях сестры, но я держалась. А сейчас все выбежало наружу. Меня легко довести до слез.
- Спасибо... Ты думаешь, его пропустят? - спросила я, осторожно беря в руки кольцо и внимательно его разглядывая. На внутренней стороне маленькими аккуратными буквами было выгравировано слово "Стрелец". Это будет напоминать мне о доме.
- Конечно. Оно даже не выглядит подозрительно! - уверяет меня Одри. На душе становится легче - хоть что-то я могу взять с собой. Потом мы молча стояли и смотрели друг на друга, пока не пришли стражники и молча увели мать с сестрой. Я осталась одна...

Наталья Кирилловна дождалась наконец сына, как раз в тот день, когда у нее будто гвоздь засел в сердце. Высоко лежа на лебяжьих подушках, глядела расширенными зрачками на стену, на золотой завиток на тисненой коже. Страшилась отвести взор, пошевелиться, хуже всякой жажды мучила пустота в груди, — нехватало воздуху, но, — чуть силилась вздохнуть — глаза выкатывались от ужаса. Лев Кириллович то и дело на цыпочках входил в опочивальню, спрашивал у комнатных боярынь: — Ну, как?.. Боже мой, боже мой, не дай сего... Глотая слюну, садился на постели. Заговаривал, сестра не отвечала. Ей весь мир казался маревом... Одно чувствовала — свое сердце с воткнутым гвоздем... Когда в Кремль прискакали на взмыленных лошадях махальщики, вопя: «Едет, едет!» — и пономари, крестясь, полезли на колокольни; открылись двери Архангельского и Успенского соборов, протопопы и дьяконы, спеша, выпрастывали волосы из-под риз; дворцовые чины столпились на крыльце, скороходы босиком дунули врассыпную по Москве оповещать высших, — Лев Кириллович, задыхаясь, наклонился над сестрой: — Прибыло солнце красное!.. Наталья Кирилловна разом глотнула воздуху, пухлые руки начали драть сорочку, губы посинели, запрокинулась. Лев Кириллович сам стал без памяти разевать рот... Боярыни кинулись за исповедником. Поблизости в углах и чуланах застонали убогие люди... Переполошился весь дворец. Но вот подал медный голос Иван Великий, затрезвонили соборы и монастыри, зашумела челядь, среди гула и криков раздались жесткие голоса немецких офицеров: «Ахтунг... Мушкет к ноге... Хальт... так держать...» Кареты, колымаги во весь мах промчались мимо войск и народа к Красному крыльцу. Искали глазами, но среди богатых ферязей, генеральных епанчей и шляп с перьями не увидели царя. Петр побежал прямо к матери, — в переходах люди едва успевали шарахаться. Загорелый, худой, коротко стриженный, в узкой куртке черного бархата, в штанах пузырями, он несся по лестницам, — иные из встречных думали, что это лекарь из Кукуя (и уж потом, узнав, крестились со страха). Не ждали, когда он, рванув дверь, вскочил в низенькую душную опочивальню, обитую кордовской кожей... Наталья Кирилловна приподнялась на подушках, вперила заблестевшие зрачки в этого тощего голландского матроса... — Маменька, — крикнул он, будто из далекого детства, — миленькая... Наталья Кирилловна протянула руки: — Петенька, батюшка, сын мой... Материнской жалостью преодолевала вонзающийся в сердце гвоздь, не дышала, покуда он, припав у изголовья, целовал ей плечо и лицо, и только, когда смертно рвануло в груди, — разжала руки, отпустила шею... Петр, вскочив, глядел будто с любопытством на ее закатившиеся глаза. Боярыни, страшась выть, заткнули рты платками. Лев Кириллович мелко трясся. Но сот ресницы у Натальи Кирилловны затрепетали. Петр хрипло сказал что-то, — не поняли, — кинулся к окну, затряс свинцовую раму, посыпались круглые стекла... — За Блюментростом, в слободу! — И, когда опять не поняли, схватил за плечи боярыню. — Дура, за лекарем! — Толкнул ее в дверь. Едва жива, кудахча, боярыня затопотала по лестнице: — Царь велел! Царь велел!.. — А чего велел, — так и не выговорила... Наталья Кирилловна отдышалась и на третьи сутки даже стояла обедню, хорошо кушала. Петр уехал в Преображенское, где жила Евдокия с царевичем Алексеем (перебралась туда с весны, чтоб быть подалее от свекрови). Мужа ожидала только на-днях, и была не готова и не в уборе, когда Петр вдруг появился на песчаной дорожке в огороде, где под липовой тенью варили варенье из антоновских яблок. Миловидные, на подбор, с длинными косами, в венцах, в розовых летниках, сенные девки чистили яблоки под надзором Воробьихи, иные носили хворост к печурке, где сладко кипел медный таз, иные на разостланном ковре забавляли царевича — худенького мальчика с большим лбом, темными, неулыбающимися глазами и плаксивым ротиком. Никто не понимал, чего ему хочется. Задастые девки мяукали по-кошачьи, лаяли по-собачьи, ползали на карачках, сами кисли от смеха, а дитя глядело на них зло, — вот-вот заплачет. Евдокия сердилась: — У вас, дур, другое на уме... Стешка, чего забралась? Вот по этому-то месту тебя хворостиной... Васенка, покажи ему козу... Жука найдите, соломинку ему вставьте, догадайтесь... Корми вас, ораву, — дитя не могут утешить... Евдокии было жарко, надоедали осенние мухи. Сняла кику, велела чесать себе волосы. День был хрустальный, над липами — безветреная синева. Кабы не прошел спас, — впору побежать купаться, но уж олень в воде рога мочил, — нельзя, грех... И вдруг на дорожке — длинный, весь в черном, смуглый человек... Евдокия схватилась за щеки. До того шибко заколотилось сердце — мысли отшибло... Девки только ахнули и — кто куда — развевая косами, кинулись за сиреневые, шиповниковые кусты. Петр подошел, взял подмышки Евдокию, надавливая зубами, поцеловал в рот... Зажмурилась, не ответила. Он стал целовать через расстегнутый летник ее влажную грудь. Евдокия ахнула, залившись стыдом, дрожала... Олешенька, один сидя на ковре, заплакал тоненько, как зайчик... Петр схватил его на руки, подкинул, и мальчик ударился ревом. Плохое вышло свидание. Петр о чем-то спрашивал, — Евдокия — всё невпопад... Простоволосая, неприбранная... Дитя перемазано вареньем... Конечно — муженек покрутился небольшое время да и ушел. У дворца его обступили мастера, купцы, генералы, друзья-собутыльники. Издалека слышался его отрывистый хохот. Потом ушел на речку смотреть яузский флот. Оттуда на Кукуй... Ах, Дуня, Дуня, проворонила счастье!.. Воробьиха сказала, что дело можно поправить. Взялась бодро. Погнала девок топить баньку. Мамкам велела увести Олешеньку, умыть, прибрать. И шептала царице: — Ты, лебедь, ночью не растеряйся. В баньке тебя попарим по-нашему, по-мужичьему, квасом поддадим, росным ладаном умоем, — хоть нюхай тебя, где хошь... А для мужиков первое дело — дух... И ты, красавица, встречь его слов непрестанно смейся, чтоб у тебя все тряслось, хохочи тихо, мелко — грудью... Мертвый от этого обезумеет. — Воробьиха, он к немке поехал... — Ой, царица, про нее и не заикайся... Эко диво — немка: вертлява, ум корыстный, душа черная, кожа липкая... А ты, как лебедь пышная, встрень его в постельке, нежная, веселая, — ну, где ж тут немке... Евдокия поняла, заторопилась. Баньку ей натопили жарко. Девки с бабой Воробьихой положили царицу на полок, веяли на нее вениками, омоченными в мяте и росном ладане. Повели ее, размякшую и томную, в опочивальню, чесали, румянили, сурмили, положили в постель, задернули завесы, и Евдокия стала ждать... Скребли мыши. Настала ночь, заглох дворец, бессонно на дворе постукивал сторож, стукало в подушку сердце... Петенька все не шел... Помня Воробьихины слова, лежала в темноте, улыбаясь, хотя от ненависти к немке живот трясся и ноги были, как лед. Вот уже сторож перестал колотить, мыши угомонились. Сенным девкам, и тем стыдно будет завтра на глаза показаться!.. Все же Евдокия крепилась, но вспомнила, как они с Петрушей ели курицу в первую ночь, и завыла, уткнувшись, — слезами замочила подушку... Разбудило ее жаркое дыхание. Подкинулась: «Кто тут, кто тут?..» Спросонок не поняла — кто навалился... Разобрав, застонала от еще живой обиды, прижала кулаки к глазам... Петруша на человека не был похож, пьяный, табачный, прямо от девки-немки — к ней, заждавшейся... Не ласкал, насильничал, молча, страшно... Стоило росным ладаном мыться! Евдокия отодвинулась к краю постели. Петруша пробормотал что-то, заснул, как пьяный мужик в канаве... Меж занавесей синело. Евдокия, стыдясь Петрушиных длинных голых ног, прикрыла его, тихо плакала, — Воробьихины слова пропали даром... Из Москвы прискакал гонец: Наталье Кирилловне опять стало хуже... Кинулись искать царя. Он сидел в новой Преображенской слободе в избе у солдата Бухвостова на крестинах. Ели блины. Никого, кроме своих, не было: поручик Александр Меншиков, Алешка Бровкин, недавно взятый Петром в денщики, и князь-папа. Балагурили, веселились. Меншиков рассказывал, как двенадцать лет назад он с Алешкой убежал из дому, жили у Зайца, бродяжничали, воровали, как встретили на Яузе мальчишку Петра и учили его протаскивать иголку сквозь щеку. — Так это ты был?.. Ты?.. — изумясь, кричал Петр. — Ведь я потом тебя полгода искал... За эту иголку люблю, Алексашка! — И целовал его в рот и в десны. — А помнишь, Петр Алексеевич, — грозя пальчиком, спрашивал князь-папа, — припомни-ка мою плетку, как бивал тебя за проделки?.. И баловник же был... Бывало... И Никита Зотов принимался рассказывать, как Петр, — ну, титешный мальчоночка, от земли не видно, а уж государственный имел ум... Бывало, вопрос задаст боярам, и те думают, думают — не могут ответить, а он вот так махнет ручкой и — на тебе — ответ... Чудо... Все за столом, разиня рот, слушали про эти чудеса, и Петр, хотя и не припоминал за собой такого, но — раз другие верят — и сам поддакивал... Бухвостов подливал в чарки. Мужик он был хитроватый, видом прост и бескорыстен, Петра понимал и пьяного и трезвого, но за Алексашкой, конечно, угнаться не мог, — и года были не те, и ум косный... Улыбался, потчевал радушно, в беседу не лез. — А вот, — говорил Меншиков, царапая шитыми золотом малиновыми обшлагами по скатерти (сидел прямо, ел мало, вино его не брало, только глаза синели), — а вот узнали мы, что у царского денщика, Алексея Бровкина, красавица-сестра на выданьи... В сие дело надо бы вмешаться... Степенный Алешка заморгал и вдруг побледнел... К нему пристали, — сильнее всех Петр, и он подтвердил: верно, сестра Александра на выданьи, но жениха подходящего нет. Батя Иван Артемьич до того сделался гордый — и на купцов средней руки глядеть теперь не хочет. Завел медецинских кобелей, люди пугаются — мимо двора ходят. Свах гонит взашею. Саньку до того довел — ревет день и ночь: года самые у нее сочные, боится — вместо венца — монашкиным клобуком все это кончится из-за батиной спеси... — Как нет жениха? — разгорячился Петр. — Поручик Меншиков, изволите жениться... — Не могу, молод, с бабой не справлюсь, мин херц... — А ты, святейший кир Аникита? Хочешь жениться? — Староват, сынок, для молоденькой-то! Я все больше с бл...ми... — Ладно, дьяволы пьяные... Алешка, отписывай отцу, я сам буду сватом... Алешка снял черный огромный парик и степенно поклонился в ноги. Петр захотел тотчас же ехать в деревню к Бровкиным, но вошел гонец из Кремля, подал письмо от Льва Кирилловича. Царица кончилась. Все поднялись от стола и тоже сняли парики, покуда Петр читал письмо. У него опустились, задрожали губы... Взял с подоконника шляпу, нахлобучил на глаза. По щекам текли слезы. Молча вышел, зашагал по слободе, пыля башмаками. На полдороге его встретила карета, влез и вскачь погнал в Москву. Пока другие судили и рядили, что ж теперь будет, — Александр Меншиков был уже у Лефорта с великой вестью: Петр-де становится единовластным хозяином. Обрадованный Лефорт обнял Алексашку, и они тайно шептались о том, что Петру теперь надо бросить увиливать от государственных дел, — в руках его вся казна и все войско, и никто в его волю встревать не должен, кроме как свои, ближайшие. Большой двор надо переводить в Преображенское. И Анне Монс надо сказать, чтоб более не ломалась, далась бы царю беззаветно... Так надо... До прибытия царя Наталью Кирилловну не трогали. Она лежала с изумленным, задушенно-синим лицом, веки крепко зажмурены, в распухших руках — образок. Петр глядел на это лицо... Казалось — она так далеко ушла, что все забыла... Искал, — хоть бы в уголке рта осталась любовь... Нет, нет... Никогда так чуждо не были сложены эти губы... А ведь утром еще звала сквозь задыхание: «Петрушу... благословить...» Почувствовал: вот и один, с чужими... Смертно стало жалко себя, покинутого... Он поднял плечи, нахохлился... В опочивальне, кроме искисших от слез боярынь, были новый патриарх Адриан — маленький, русоволосый, с придурковатым любопытством глядевший на царя, и сестра, царевна Наталья Алексеевна, года на три старше Петра, — ласковая и веселая девушка. Она стояла, пригорюнясь по-бабьи — щеку на ладонь, в серых глазах ее светилась материнская жалость. Петр подошел. — Наташа... Маманю жалко... Наталья Алексеевна схватила его голову, прижала к груди. Боярыни тихо завыли. Патриарх Адриан, чтобы лучше видеть, как царь плачет, повернулся спиной к покойной, приоткрыл рот... Шатаясь, вошел Лев Кириллович, с бородою совсем мокрой, с распухшими, как сырое мясо, щеками, упал перед покойницей, замер, только вздрагивал задом. Наталья Алексеевна увела брата наверх к себе в светелку, покуда покойницу будут омывать и убирать. Петр сел у пестрого окошечка. Здесь ничто почти не изменилось с детства. Те же сундучки и коврики, на поставцах серебряные, стеклянные, каменные звери, зеркальце сердечком в веницейской раме, раскрашенные листы из священного писания, заморские раковины... — Наташа, — спросил тихо, — а где, помнишь, турок был у тебя со страшными глазами?.. Еще голову ему отломали. Наталья Алексеевна подумала, открыла сундучок, со дна вынула турка и его голову. Показала, брови у нее заломились. Присела к брату, сильно обняла, оба заплакали. К вечеру Наталью Кирилловну, убранную в золотые ризы, положили в Грановитой палате. Петр у гроба, сгибаясь над аналоем меж свечей, читал глуховатым баском. У двух дверей стояли по-двое белые рынды с топориками на плечах, неслышно переминались. В ногах гроба на коленях — Лев Кириллович... Все во дворце, умаявшись, спали... Глухой ночью скрипнула дверь, и вошла Софья, в черной жесткой мантии и черном колпачке. Не глядя на брата, коснулась губами синеватого лба Натальи Кирилловны и тоже стала на колени. Петр перевертывал склеенные воском страницы, басил вполголоса. Через долгие промежутки слышались куранты. Софья искоса поглядывала на брата. Когда стало синеть окно, Софья мягко поднялась, подошла к аналою и — шопотом: — Сменю... Отдохни... У него невольно поджались уши от этого голоса, запнулся, дернул плечом и отошел, Софья продолжала с полуслова, читая — сняла пальцами со свечи. Петр прислонился к стене, но голове стало неудобно под сводом. Сел на сундук, уперся в колени, закрыл лицо. Подумал: «Все равно, не прощу...» Так прошла последняя старозаветная ночь в кремлевском дворце... На третий день прямо с похорон Петр уехал в Преображенское и лег спать. Евдокия приехала позже. Ее провожали поездом боярыни, — их она и по именам не знала. Теперь они называли ее царицей-матушкой, лебезили, величали, просили пожаловать — поцеловать ручку... Едва от них отвязалась. Прошла к Олешеньке, потом — в опочивальню. Петр, как был — одетый, лежал на белой атласной постели, только сбросил пыльные башмаки. Евдокия поморщилась: «Ох, уж кукуйские привычки, как пьют, так и валяются...» Присев у зеркальца, стала раздеваться — отдохнуть перед обедом... Из ума не шли дворцовые боярыни, их льстивые речи. И вдруг поняла: теперь она полновластная царица... Зажмурилась, сжала губы по-царичьи... «Анну Монс — в Сибирь навечно, — это первое. За мужа — взяться... Конечно, покойная свекровь, ненавистница, только и делала, что ему наговаривала... Теперь по-другому повернется. Вчера была Дуня, сегодня государыня всея Великия и Малыя и Белыя... (Представила, как выходит из Успенского собора, впереди бояр, под колокольный звон к народу, — дух перехватило.) Платье большое царское надо шить новое, а уж с Натальи Кирилловны обносы не надену... Петруша всегда в отъезде, самой придется править... Что ж, — Софья правила — не многим была старше. Случится думать, — бояре на то, чтоб думать... (Вдруг усмехнулась, представила Льва Кирилловича.) Бывало — едва замечает, глядит мимо, а сегодня на похоронах все под ручку поддерживал, искал глазами милости... У, дурак толстый». — Дуня... (Она вздрогнула, обернулась.) — Петр лежал на боку, опираясь на локоть. — Дуня... Маманя умерла... (Евдокия хлопала ресницами.) Пусто... Я было заснул... Эх... Дунечка... Он будто ждал от нее чего-то. Глаза жалкие. Но она раскатилась мыслями, совсем осмелела: — Значит, так богу было нужно... Не роптать же... Поплакали и будет. Чай — цари... И другие заботы есть... (Он медленно выпростал локоть, сел, свесив ноги. На чулке против большого пальца — дыра...) Вот еще что, неприлично, нехорошо — в платье и на атласное одеяло... Все с солдатами да с мужиками, а уж пора бы... — Что, что? — перебил он, и глаза ожили. — Ты грибов, что ли, поганых наелась, Дуня?.. От его взгляда она струсила, но продолжала, хотя уже иным голосом, тот же вздор, ему непонятный. Когда брякнула: «Мамаша всегда меня ненавидела, с самой свадьбы, мало я слез пролила», — Петр резко оскалился и начал надевать башмаки... — Петруша, дырявый — гляди, перемени чулки, господи... — Видал дур, но такой... Ну, ну... (У него тряслись руки.) Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил... Не забуду... И, выйдя, так хватил дверью, — Евдокия сжалась. И долго еще дивилась перед зеркалом... Ну, что такое сказала?.. Бешеный, ну, просто бешеный... Лефорт давно поджидал Петра в сенях у опочивальни. (На похоронах они виделись издали.) Стремительно схватил его руки: — О, Петер, Петер, какая утрата... (Петр весь еще топорщился.) Позволь сочувствовать твоему горю... Их кондолире, их кондолире... Мейн херц ист фолль шмерцен... О!.. Мое сердце полно шмерцен... (Как всегда, волнуясь, он переходил на ломаный язык, и это особенно действовало на Петра.) Я знаю — утешать напрасно... Но — возьми, возьми мою жизнь, и не страдай, Петер... Со всею силой Петр обнял его, прилег щекой к его надушенному парику. Это был верный друг... Шопотом Лефорт сказал: — Поедем ко мне, Петер... Развей свой печаль... Мы будем тебя немного смешить, если хочешь... Или — цузамен вейнен... Совместно плакать... — Да, да, едем к тебе, Франц... У Лефорта все было приготовлено. Стол на пять персон накрыт в небольшой горнице с дверями в сад, где за кустами спрятаны музыканты. Прислуживали два карлика в римских кафтанцах и венках из кленовых листьев: Томос и Сека. Розами, связанными в жгуты, была убрана вся комната. Сели за стол — Петр, Лефорт, Меншиков и князь-пана. Ни водки, ни обычной к ней закуски не стояло. Карлы внесли на золоченых блюдах, держа их над головами, пирог из воробьев и жареных перепелок. — А для кого пятая тарелка? — спросил Петр. Лефорт улыбался приподнятыми уголками губ: — Сегодня римский ужин в славу богини Цереры, столь знаменитой утешительной историей с дочерью своей Прозерпиной... — А что за гиштория? — спросил Алексашка... Сидел он в шелковом кафтане, в парике — космами до пояса, — до крайности томный. Так же был одет и Аникита... — Прозерпина утащена адским богом Плутоном, — говорил Франц, — мать горюет... Кажись, и конец бы гиштории. Но нет, — смерти нет, но вечное произрастание... Злосчастная Прозерпина проросла сквозь землю в чудный плод гранат, и тем объявилась матери на утешение... Петр был тих и грустен. В саду — черно и влажно. Сквозь раскрытую дверь — звезды. Иногда падал, в полосе света из комнаты, сухой лист. — Для кого же прибор? — переспросил Петр. Лефорт поднял палец. В саду хрустел песок. Вошла Анхен, в пышном платье, в левой руке — колосья, правой прижимала к боку блюдо с морковью, салатом, редькой, яблоками. Волосы собраны в высокий узел, и в нем — розы. Лицо ее было прелестно в свете свечей. Петр не встал, только вытянулся, схватясь за подлокотник стула. Анна поставила перед ним блюдо, присела, кланяясь, видимо ее учили что-то сказать при этом, но ничего не сказала, смешалась, и так вышло даже лучше... — Церера тебе плоды приносит, сие означает: смерти нет... Прими и живи! — воскликнул Лефорт и пододвинул Анне стульчик. Она села рядом с Петром. Налили пенящегося французского секту. Петр не отрывал взгляда от Анны. Но все еще было стеснительно за столом. Она положила пальцы на его руку: — Их кондолире, герр Петер. (Большие глаза ее заволокло слезами.) Отдала бы все, чтобы утешить вас... От вина, от близости Анхен разливалось тепло. Князь-папа уже подмигивал. Алексашку распирало веселиться. Лефорт послал карлика в сад, и там заиграли на струнах и бубнах. Аннушкино платье шуршало, глаза ее просохли, как небо после дождя. Петр стряхнул с себя печаль: — Секту, секту, Франц!.. — То-то, сынок, — лучась морщинами, сказал Аникита, — с грецкими да с римскими богами сподручнее...